Страница 22 из 68
Следовательно, необходимо было преподать строптивцу урок здесь, своею собственной рукой.
Тем более что к этому арестанту штабс-капитан Майснер имел вполне достаточное основание испытывать особый интерес.
В бумаге, подписанной самим Бердяевым, сказано, что Зиновий Литвин летом этого года совершил нападение на чинов секретной полиции при исполнении ими служебных обязанностей, нанес им тяжелые побои и отбил у них задержанную ими опасную политическую преступницу Марию Бойе, давно уже разыскиваемую полицией.
Далее сообщалось, что задержанный упорно отрицал свою вину, а также какое бы то ни было знакомство с Марией Бойе, отказался сообщить что-либо о ее местопребывании.
Нетрудно было догадаться, что сам Бердяев, не сумев обломать строптивца, поручает довести дело до конца именно ему — подполковнику Майснеру. Ну что ж, поручение по силам. У него и не такие становились разговорчивыми.
— По какой причине подвергнут тюремному заключению? — задал первый вопрос Майснер.
— Не могу знать, — четко ответил Зиновий, глядя прямо в глаза вопрошающему.
Подполковник Майснер, исправный служака, особо ценил четкость в ответах, и Зиновий формою ответа так ему угодил, что он даже расслабился на какое-то мгновение, но тут же спохватился и взял себя в руки.
— Вину свою знаешь?
— Никак нет, не знаю, — столь же четко, как и на первый вопрос, ответил Зиновий.
Майснер встал и не спеша вышел из-за стола. Приказал арестанту:
— Подойди ко мне!
Готовый ко всему, думая об одном, как бы не выказать своему палачу даже тени смятения или страха, Зиновий сделал три четких шага навстречу тюремщику. Да, он приготовился ко всему, Но к последнему приказанию он не был готов.
— А ну покажи, как ты ударил первого агента! — уставя глаза в глаза, раздельно, но негромко приказал Майснер. — Выполняй приказ!
Зиновий стоял не шелохнувшись.
— Тогда я тебе покажу! — сказал Майснер.
И ударил так неожиданно и сильно, что Зиновий очнулся уже лежа на полу.
— Встать! — скомандовал Майснер.
С огромным усилием преодолевая тошноту и головокружение, Зиновий поднялся на ноги.
— Подойди! — снова приказал Майснер.
На этот раз Зиновию надо было сделать всего один только шаг.
— А ну покажи, как ты ударил второго!
И был какой-то миг, когда словно кто-то крикнул: «Бей!» — и он готов был, так же как тогда, страшным ударом под вздох повергнуть наземь этого краснорожего с торчащими усами и глазами навыкате, но… столь же быстро промелькнула отрезвляющая мысль: потом забьют насмерть. За один твой удар. Нет, так дешево отдавать жизнь нельзя…
— Ну! — сцепив зубы, выдохнул Майснер и двинулся всем корпусом к Зиновию.
Не сознавая, непроизвольно, инстинктивно Зиновий весь сжался, готовя себя к страшному удару.
Но Майснер раскатисто захохотал, выставив напоказ крупные прокуренные зубы.
— На первый раз хватит с тебя…
Прошел за стол, уселся на свое место и подчеркнуто равнодушным тоном спросил:
— Ну как, будем разговаривать? Молчишь… Ну-ну, иди отдышись. И поразмысли на досуге. Скоро еще позову. Надеюсь, будешь разговорчивее.
Позвонил в колокольчик и приказал!
— Отвести в одиночку!
6
Втолкнули в полутемную камеру, дверь захлопнулась, лязгнул засов. Когда глаза привыкли к сумеркам, Зиновий оглядел новое свое пристанище. Высокая, но очень узкая — не более трех шагов в ширину — камера. Вверху, под самым потолком, квадратное окошко, крест-накрест перечеркнутое железными прутьями решетки. Стены серые, грубо оштукатуренные, шершавые. Узкая железная койка намертво закреплена на каменном полу. На койке — тощий мочальный тюфяк и выношенное, из солдатского сукна одеяло. Возле тяжелой дубовой двери с глазком посередине — зловонная параша. Воздух тяжелый, сырой и промозглый.
Сильно болела, просто раскалывалась голова. Не обидел бог силенкой толстомордого тюремного начальника. И ударил умело. Видать, набил руку на арестантах… Повстречаться бы с ним без свидетелей, один на один, в укромном месте…
И что себя попусту тешить? Где такое укромное место для тебя найдется? Это для них везде укромные места. Он и посреди площади тебя шашкой засечет, и здесь в камере замордует… Чья власть, того и воля… Эх, батя, батя! Всю жизнь державному живоглоту служил, кровь за него проливал, за отца почитал и детей своих этому же учил… Да что там батя? Давно ли сам за ум взялся? Если бы не Никита, по сию пору бы на царя-батюшку молился… И до чего же обидно. От обиды злость глаза застилает. Только руки шибко коротки у этой злости…
По неопытности Зиновий не обзавелся тюремным календарем. И когда его наконец вывели из одиночки, он уже успел потерять счет дням.
Два конвоира с винтовками с примкнутыми штыками — один впереди, другой сзади арестанта — вели его по длинному тюремному коридору.
У Зиновия вызвала усмешку сверхпредосторожность: даже будь он птицею, некуда было упорхнуть из этих каменных стен. Он не знал, что такой порядок конвоирования был установлен подполковником Майснером по достаточно важной причине: возвращаясь в камеру после «собеседования» с начальником тюрьмы, один из политических выбросился в пролет лестницы и, ударившись о каменный пол, разбился насмерть. От погибшего надеялись получить особо важные показаниями Майснеру последовало тогда строгое внушение от высокого начальства.
С тех пор политических, особенно когда они следовали в кабинет начальника тюрьмы или обратно, вели со строжайшим соблюдением всех предосторожностей.
И вот он опять, как и в первый раз, остался с Майснером один, с глазу на глаз.
— Вижу, ты хорошо отдохнул, — сказал Майснер тоном почти сочувственным. — Отлежался, отъелся на казенных даровых харчах…
И на эту подлую насмешку Зиновий не позволил себе никак отозваться.
— Было время и подумать, — продолжал Майснер, — поразмыслить… Не так ли?
— Так точно! — послушно ответил Зиновий.
— Вот и голос прорезался, — с удовлетворением отметил Майснер. — Это хорошо. Это очень хорошо! — подтвердил штабс-капитан. — Потому что очень неприятно, очень обидно, когда собеседник все время молчит. Не удостаивает ответом. Это очень обижает и… раздражает.
И после короткого молчания уже строгим, сугубо официальным тоном:
— Известна ли тебе находящаяся на нелегальном положении политическая преступница Мария Бойе?
— Никак нет, ваше высокоблагородие!
— Почему же кинулся отбивать ее?
— По дурости, ваше высокоблагородие. Ошибочка получилась. Я докладывал господину приставу…
— Что ты докладывал, мне известно, — жестко перебил его Майснер. — Приказываю мне свою глупую ложь не повторять! Я спрашиваю тебя, почему кинулся отбивать ее? Почему? Отвечай правду!
— Ваше высокоблагородие! Как перед господом…
— Господа оставь в покое! — со злобной угрозой процедил сквозь зубы штабс-капитан.
— …отродясь не видал я ее…
— А в Лефортово, на занятиях воскресной школы? «Знает, но не докажет», — промелькнуло у Зиновия, и он так же твердо ответил:
— Никак нет, ваше высокоблагородие.
Майснер встал из-за стола и, опершись длинными руками о край столешницы, словно пронзил долгим пристальным взглядом застывшего перед ним арестанта.
— Что же мне с тобой делать? — спросил как бы у самого себя. Помолчал и обратился уже к Зиновию: — Будешь говорить правду?
— Истинно, как перед…
— Молчать! — рявкнул Майснер и хватил кулаком по столу.
Вызвал конвой и приказал отвести арестанта обратно, в ту же одиночку. Потом вызвал старшего надзирателя и отдал ему еще одно распоряжение.
В этот же день, после обеда, Зиновия в первый раз за все время содержания в одиночке вывели на прогулку.
Едва он перешагнул порог двери, ведущей на внутренний прогулочный двор, и ступил на мощенную тесаным камнем площадку, кто-то накинул ему на голову крапивный мешок, кто-то другой проворно завязал вокруг горла, и началось избиение. Зиновий свалился и сжался в комок, оберегая, сколь возможно, от лютых ударов грудь, живот и голову.