Страница 21 из 68
— Вот сволочи! — сказал Иван Калужанин.
Сказал с такой злостью, что Зиновий не мог не порадоваться: нет, не вышло, господин Бердяев, все раскусили ваш подлый замысел…
— Только мы тоже не вовсе дураки, — сказал Иван Калужанин, — и так запросто от своих не отрекаемся. А как тебе дальше быть, мы советовались. И так порешили. В нашей округе тебе не показываться…
— А куда же мне…
— А ты не перебивай. Надо тебе перебираться в Бутырки. Все там подготовлено. Завтра после обеда поедешь на Бутырскую заставу. Спроси там, в какую сторону идти к фабрике Ралле…
— Знаю эту фабрику. На ней отец работал.
— Еще лучше. Значит, пойдешь по Бутырке, по левой стороне. Малость не доходя фабрики Ралле увидишь вывеску «Врач ОРЛОВ, внутренние болезни». Иди к нему на прием. Войдешь в кабинет, скажешь врачу: «Я из Сыромятников». И все. Врач этот наш человек. Он тебя и на квартиру определит, и на работу устроит.
— А поручение какое мне будет?
— Одно пока поручение, — пояснил Иван Калужанин. — Сиди тихо и не высовывайся. Врач отведет тебя в кружок. И там не высовывайся. А когда до дела дойдет, будешь связным между врачом и нами. Где меня искать, ты знаешь. Только без дела в Сыромятниках не показывайся. И на Покровке тоже. Да и сюда, на Балканы, тоже первое время не ходи.
Через два дня Зиновий уже работал на новом месте. А еще через день и жить перебрался на Бутырский хутор.
— Где хоть искать тебя, сынок, если вдруг что понадобится? — спросила мать.
— Правый проезд Бутырского хутора, мама. Дом купчихи Глотовой, — ответил Зиновий.
Никакого поручения Зиновию выполнять не пришлось. Не успел. Жизнь вел осторожную, размеренную. Исправно ходил на работу. Исправно работал, не дожидаясь попреков мастера, хотя особенно и не высовывался. Так же исправно посещал занятия кружка, хотя на занятиях сидел молчком в уголке. Словом, как сказано было ему, берег себя. Чтобы, если потребуется, в любое время дня и ночи связь была обеспечена.
Все бы так старательно оберегались. Но кто-то не оберегся. Или, может быть, филеры выследили. Или провокатор затесался в кружок… Только в один серый осенний вечер нагрянула полиция и арестовала всех, кто был на занятиях кружка, и врача Орлова — тоже.
Всех арестованных содержали в предварительной камере Сретенской полицейской части. Большую часть задержанных через несколько дней после надлежащего внушения отпустили по домам. Так же отпустили бы и Зиновия. Вины за ним большой не сыскалось. Все показали: да, приходил, сидел, слушал, с речами не выступал, вообще голоса его не слышали…
Только Зиновию не повезло. Случайно ли оказался в Сретенской части один из филеров, битых им на Курском вокзале, или так уж заведено в полиции приглашать на опознание филеров из соседних частей, — только попался он на глаза филеру Кузьме Степанову, и тот мгновенно узнал его.
И вместо того, чтобы выпустить Зиновия из предварилки, его под конвоем отправили снова на Большой Гнездниковский, в московскую охранку.
Встреча с Бердяевым была сухой и краткой. — Не пошла тебе впрок наука? — не то спросил, не то отметил Бердяев.
Сказать на это было нечего, и Зиновий промолчал.
— Может быть, скажешь, наша вина! плохо летом вразумили? Можем осенью повторить.
Зиновий собрал все свои силы и заставил себя не отвести глаз в сторону,
— Так как же? — усмехнулся Бердяев. — Знакома тебе красивая Мария?
— Не знакома.
— Понятно, — сузил глаза Бердяев. — Давно по тебе тюрьма плачет. — Позвонил и приказал: — Уведите!
Зиновий приготовился к жестоким побоям. Но в этот раз бить его не стали. Просто препроводили в Московскую уголовную тюрьму — Таганку,
4
Два дня Зиновий отбыл в общей камере вместе с уголовниками. Надо полагать, им — ворам и грабителям — поручило тюремное начальство первичную обработку новичка. Зиновий знал, что начальство натравливает уголовных на «политиков». Но надеялся, что к нему, простому рабочему парню, не может быть у них особой злобы. Как бы там ни было, решил про себя: держаться твердо, не поступаясь своим достоинством. А там, что будет…
В камеру Зиновия водворили в середине дня. Сначала вроде никто и не обратил на него внимания. Зиновий нашел свободное место на нарах и пролежал до вечера.
Когда в камере стало смеркаться, к нему подошел парень в темной жилетке, надетой поверх расшитой крестом косоворотки, примерно его лет или постарше самую малость. Зиновий заметил, что, перед тем как подойти к нему, парень перемолвился с двумя другими арестантами, и одно это уже заставило насторожиться.
— Студент? — спросил парень, присаживаясь на нары.
— Рылом не вышел, — возразил Зиновий, — С завода я, — и, опустив ноги с нар, уселся рядом с парнем в жилетке.
И парень сразу преобразился.
— Вишь ты, какое дело! У меня братан на заводе работал несчетно лет.
— И сейчас работает? — спросил Зиновий. Сразу помрачнев, парень махнул рукой.
— Отработался. Под вагонку попал… обе ноги отрезало, как не было…
— А пенсия копейки, — заметил Зиновий.
— Какая там пенсия! — И парень матерно выругался. — Нет ему пенсии. Доказали хозяйские холуи, что сам виноват…
Парень хотел что-то сказать, но, скривившись, только сплюнул на сторону и отошел обратно к своим дружкам. И там завязался какой-то, по-видимому, не совсем дружелюбный разговор.
Потом через малое время к Зиновию подошел долговязый детина в рваной шерстяной фуфайке, оглядел его с головы до ног и процедил угрожающе: — Набрехал!..
— Пес брешет, — сдержанно, но твердо ответил Зиновий.
— А ты не заедайся! — предостерег долговязый.
— И ты не заедайся, — сказал Зиновий.
— Больно ты гро-озен! — с издевкой произнес уголовник.
— Послушай, — сказал ему Зиновий. — Какого вы дьявола привязались? Взять у меня нечего. А если покуражиться, так одному, а бог поможет, так и двоим я тоже зубы посчитаю…
— А ножичком под ребро желаешь?
— Не грозись. За ножик в тюрьме надзиратели по головке не погладят; кровью харкать станешь. Так что не пугай. Скажи прямо, что тебе от меня надо?
— Скажи, пошто набрехал? Ежели не студент, за что же посадили?
— Мне от тебя таить нечего, — сказал Зиновий. — С доносом на меня не побежишь… да и кто тебе поверит…
— Мы жалобиться не станем, мы сами… А ну признавайся, за что посадили?
— За дело, — сказал Зиновий и даже усмехнулся. — Двоих филеров обидел.
— Чего ж это ты на них набросился? Или по пьяному делу?
— Товарища выручал.
— Товарища выручал! Стало быть, ты свой?
— Я сам по себе…
— Понятно… — сказал долговязый, но уже без угрозы, а с некоторым даже почтением, — А товарища-то выручил?
— Выручил.
— А сам, значит, попал?
— А сам попал.
— Ну ладно, коли правду говоришь, не тронем тебя. Но смотри, — и в голосе его снова прозвучали угрожающие нотки. — Проверим. Ежели набрехал, пеняй на себя.
5
На третий день Зиновия отвели к начальнику тюрьмы подполковнику Майснеру.
Из всех тюремщиков Москвы этот не вполне еще обрусевший немец выделялся своей мрачной жестокостью. Он искренне ненавидел всех вверенных ему арестантов и столь же искренне полагал, что всякая строгость и даже жестокость по отношению к ним не только оправданна, но и благодетельна относительно государства и общества, ибо устрашением преступника предотвращается повторение преступлений.
Появление в «своей» тюрьме политических заключенных Винокурова, Лядова, Мицкевича и других членов московского «Рабочего союза» подполковник Майснер воспринял как выражение особого к нему доверия со стороны высокого начальства.
С каждым политическим, доставленным в Таганку, он «знакомился» лично. И тут очень многое зависело, какое впечатление господин подполковник вынесет от первого знакомства.
Зиновий Литвин не понравился ему с первого взгляда. Уже одним тем, что был невозмутимо спокоен и смотрел на начальника не только без трепета, но даже и без малейшей робости. К тому же, судя по всему, предварительное знакомство с уголовниками, мера не раз уже проверенная и безотказно действенная, ничему не научило дерзкого молокососа.