Страница 124 из 163
Существуют многочисленные примеры переводов войск с востока на запад и, наоборот, начиная с VI в. Так, например, переброска войск с востока на запад позволила императору Маврикию в 90-е гг. VI в., после стабилизации восточного фронта, предпринять ряд успешных кампаний на Балканах с целью подчинения славянских иммигрантов и изгнания аваров. Вместе с тем четкое утверждение данного принципа отмечено Продолжателем Феофана (Th. cont., 181, 15–18), который рассказывает о кампании 863 г.: «Когда болгары были в мире, существовало правило, что они (т, е. армии Фракии и Македонии) делили опасности и сражались вместе с восточными войсками».
Обзор восточных кампаний середины IX столетия в сочинении X в. совершенно очевидно свидетельствует о том, что крупные наступления могли быть предприняты только тогда, когда войска на одном фронте могли быть переброшены на помощь армии на другом[1446]. Победа Империи над русским войском под командованием Святослава в 70-х гг. X в. на Дунае и разгром Болгарии в 991 — 1018 гг. стали возможны именно благодаря тому, что византийское правительство смогло перебросить военные ресурсы с восточного фронта на северный.
На востоке и Никифор Фока, и Иоанн Цимисхий в различные моменты своего правления на различных стадиях строили планы подчинения мусульман, и особенно — отвоевания святых мест в Палестине, хотя у нас нет надежных сведений, что они были успешны. Однако эти чувства совпадали с религиозным энтузиазмом в отношении войны против неверных, которые были особенно связаны с Никифором II[1447].
Тем не менее из труда Льва Диакона, склонного прославлять усилия этих императоров, совершенно очевидно, что даже самые глубокие и разрушительные рейды на Сирию, Палестину и Джазиру (в Месопотамии) все-таки оставались обычными военными походами. В то же время чрезмерное расширение собственных владений или попытка держать оккупационные силы в глубине вражеской территории в течение длительного времени по-прежнему были крайне опасны. Конечно, в ближайших регионах требовалось держать гарнизоны, и эти области необходимо было освоить. Характерный пример подобной системы представляют районы, расположенные к югу от Антиохии — они могли быть обеспечены по морю всем необходимым, а их границы были очерчены рекой Оронтом и частично прикрыты естественным барьером Аманских гор. И все-таки Василий II предпочитал сохранять Алеппо и аналогичные центры в Сирии в качестве вассальных или по крайней мере нейтральных государств, главным образом потому, что оккупация сирийского побережья за пределами антиохийского региона влекла за собой угрозу со стороны морских сил Фатимидов[1448]. То же самое можно сказать о его отказе использовать возможности, которые предоставила бы ему оккупация Джазиры в 80 — 90-е гг. Х в., где он позволил мелким и разрозненным местным племенам, обитавшим возле Мосула, Амиды и Эдессы, сохранять свою весьма сомнительную независимость и тем самым играть роль ширмы, прикрывающей собственно византийскую территорию[1449]. Какие бы надежды ни возлагала военная элита Малой Азии, олицетворяемая Иоанном Цимисхием и Никифором Фокой, на процесс продолжающейся экспансии, которая привела бы к возвращению потерянных восточных провинций и объединению всего христианского населения, еще находящегося под властью мусульман, в лоно единой православной Империи, ресурсов для постоянного удержания территории за пределами северной Сирии у византийцев попросту не было[1450]. В случае с этими двумя императорами продолжение успешной войны на одном фронте зависело от мирной ситуации на другом. Вопросы обороны являются ключом к решению проблемы, и зачастую даже завоевательные войны велись с целью укрепления обороны, а приобретение новой территории служило задаче создания более глубокой буферной зоны, для того чтобы защищать центральные районы Империи. Создание новых военных командований, именуемых дукатами, которые покрывали восточные и северные границы в 60 — 70-е гг. Х в.[1451], существование последовательной, всеобщей и вполне прагматической и практичной стратегии такого рода как раз показывает, что представители византийского правительства, несомненно, имели географическое и стратегическое понимание необходимости защищать то, что им удалось вернуть, и планировать дальнейшую экспансию.
Таким образом, стратегия определялась взаимодействием между реальными ресурсами и политическими ожиданиями, смягченным идеологическим прагматизмом. Вполне вероятно, что большая часть военных действий, которые нам предстоит рассмотреть, велась не ради нанесения сокрушительного удара по врагу, но ради попытки достижения состояния паритета или равновесия. Причем они велись посредством истощения, рейдов, контрударов и разрушения вражеского потенциала[1452]. Члены правительства и императорского двора могли разделять общие убеждения относительно отношений с окружающим миром, однако стратегическая диспозиция армий Византийской империи не обязательно ориентировалась на эти убеждения как на приоритет.
Потеря престижа, связанная с успешными набегами и завоеваниями со стороны врага, была очень важным фактором, влияющим на ответные действия императора. Военные действия не обязательно преследовали только материальную выгоду, поскольку идеологическое превосходство играло исключительно важную роль в представлениях византийцев об их собственной идентичности и роли в общественном порядке вещей; точно таким же образом войны не велись с какой-либо долгосрочной стратегической перспективой. Любой урон, нанесенный противнику, считался успехом, но некоторые способы удара по врагу имели и идеологический смысл. Разрушение Ираклием зороастрийских храмов, захват Никифором I столицы болгарского хана в Плиске, нападение Феофила на Мелитену и Созопетру в 837 г., грандиозные претензии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия на предстоящее возвращение святых мест христиан или разрушение культовых центров ислама — все эти события имели определенный идеологический смысл для современников. А несчастья, павшие на голову второго и третьего поколения после них, оказались более катастрофическими с позиций божественного провидения.
В свою очередь, одни театры военных действий имели большее идеологическое значение, чем другие. Так, войны с варварами на Балканах и к северу от Дуная считались гораздо менее престижными и славными, чем борьба с иноверцами-мусульманами на востоке, а в XI в. придворный интеллектуал Михаил Пселл замечает: «Казалось, что нет ничего великого в борьбе с западными варварами, <…> но когда он (император Роман III) обратился к живущим на Востоке, он считал, что будет действовать более благородно…» (Psell., III, 66).
В самом деле, у нас мало данных в пользу того тезиса, что войны велись специально для того, чтобы приобрести ресурсы, которые могли быть использованы с целью последовательной реализации определенного стратегического замысла. Если, конечно, не считать того факта, что захваты богатства и территории, которые сопровождали военные действия, были желательны сами по себе. Военные действия, как правило, велись в условиях нанесения максимального ущерба вражеской экономике и материальной инфраструктуре и сопровождались убийствами или порабощением населения, разрушением укреплений и городских сооружений, опустошением сельской местности. Точно таким же образом следовало принимать меры для предотвращения подобных действий, и к середине X в. византийцы довели до совершенства оба способа ведения войны[1453]. И в войнах VII–X вв. против арабов на востоке, и в войнах против славян и болгар на западе, византийская стратегия может быть обозначена как «стратегия измора»[1454]. Только в случае с усилением восточной экспансии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия и в немного более позднем, но тесно связанным с ними завоевании Болгарии Василием II можно обнаружить глубокие намерения. В первом случае посредством агрессивной политики по отношению к малым мусульманским государствам в Сирии и Джазире Византия пыталась расширить и укрепить свое территориальное могущество, равно как и могущество анатолийских магнатов, в этом регионе. Во втором, в качестве реакции на первый процесс, этой целью было создание новой базы ресурсов для правительства, которая была бы независима от власти и влияния этих магнатов и вместе с тем находилась в контексте практического решения проблемы ликвидации угрозы со стороны независимой Болгарии и восстановления имперского господства во всем Балканском регионе. Обе стороны этого процесса отражают особые структурные противоречия внутри византийского государства и общества и в то же самое время ясно демонстрируют степень, в которой внешняя политика и военная стратегия государства могут отражать властные отношения внутри самого обществам[1455].
1446
Whittow M. The Making of Orthodox Byzantium… Р. 260 — 261; 294–296.
1447
Острогорский Г. История Византийского государства… С. 328; Whittow M. The Making of Orthodox Byzantium… Р. 379 — 386.
1448
Farag А. The Truce of Safar А. Н. 359 / December — January 969–970. Birmingham, 1977.
1449
Whittow M. The Making of Orthodox Byzantium. Р. 379–386.
1450
Ibid. Р. 357.
1451
О них см. выше.
1452
Kaegi W. Е. Some Thoughts on Byzantine Military Strategy… Р. 1 — 18.
1453
Dagron G., Mihaleseu H. Le traité sur la guerilla… Р. 248–254.
1454
Haldon J. Byzantium at War… P. 25.
1455
Haldon J. Warfare, state and society… Р. 42.