Страница 57 из 64
— Не бойся. Скоро мы увидим своих, готы не хотят дальнейшей войны с россами.
«А этот… Зигурд?» — хотела было спросить Даринка, но проглотила вопрос и только молча взглянула на Останю. В этот момент она будто заново открыла его для себя. Что он смел и силен, она знала давно, но только сейчас заметила, как он возмужал и посуровел за последние недели непрерывного смертельного риска и напряжения всех ду¬шевных и физических сил; в его красивой, гордо посаженной голове и во всей фигуре было нечто несгибаемое, от него исходила спокойная добрая сила, которая радовала и покоряла ее. Даринка как-то сразу поверила, что все кончится благополучно — так, как сказал он, ее Останек, который и в этом страшном лагере не растерялся, сохранил ясность ума и даже предвидел события.
Она шла рядом с ним, она чувствовала его сильную руку, и готы уже не страшили ее. Он добавил:
— Все будет хорошо…
Зигурд теперь на ходу перекликался с Улфилой и Галсом, и готы обратили внимание на то, что он поддерживал приятельские отношения с противниками Раша. «С кем же он? — недоумевали. — Скорее всего, ни с кем — какой для него интерес?»
Еще никто не знал, что великому готскому воину предстояло сыграть в недалеких уже событиях чрезвычайную роль.
Готские старейшины расположились на опушке леса. Зигурд присоединился к ним. Взвились штандарты герцогов — в середине и выше их штандарт конунга. Сигнальщики подняли фанфары — на каждой флажок конунга: красный меч на синем поле. Над притихшей толпой — теперь здесь было много женщин — понеслись пронзительные звуки, отдаленно напоминающие призывный клич великана-лося, вызывающего соперника на поединок. Отсюда, с опушки леса, далеко открывалась степь, и всюду, куда ни обращался взгляд, были готы. Голос фанфар предупреждал это огромное скопление людей: «Внимание, суд начинается!»
Речи были кратки. После конунга говорили Раш и Улфила, потом говорили судьи, а перед ними и перед зрителями стояла, опустив голову, молодая женщина с ребенком на руках. Вся она была отчаяние и покорность: сейчас решится ее судьба — ее или возвратят первому мужу или оставят со вторым. Но как бы с ней ни поступили, счастья ей уже не знать. Она любила Раша, но, покорившись воле отца, стала женой нелюбимого Улфилы. Мужчины-готы не спрашивали о желаниях женщины и не придавали особого значения ее чувствам — так было, так есть. Если ее возвратят Рашу, отец отречется от нее, а Раш приобретет смертельных врагов в лице Улфилы и отца. А если ее оставят с Улфилой, ее уделом будет страдание: Улфила — собственник, он будет мстить ей за любовь к Рашу. Каково бы ни было решение суда, одно несомненно: ее жизнь зашла в тупик…
Когда судьи высказались, конунг, посоветовавшись с ними, произнес приговор.
— В соответствии с обычаями великого народа готов суд пришел к следующему решению: обе тяжущиеся стороны — род Раша и род Улфилы — правы, каждая по-своему. Раш и его сородичи предъявляют законные права на Хельгу, дочь Галса, и на сына Хельги; Раш и его сородичи правы, утверждая, что новый брак Хельги, заключенный по требованию ее отца, был слишком поспешен. Отец Хельги, старейшина Галс, нарушил обычай готов, предписывающий женщине, потерявшей мужа, вторично выходить замуж не раньше чем через год после смерти мужа. Здесь же по настоянию Галса новый брак был заключен через три недели, после того как пронеслись слухи о смерти Раша. В этой поспешности виноват старейшина Галс: он обязал дочь нарушить обычай. За этот поступок он понес заслуженное наказание: готы лишили его звания герцога.
Но Галса и Улфилу нельзя обвинить в умышленном посягательстве на права и честь Раша. Его считали убитым, это подтвердили воины, участвовавшие вместе с ним в битве. Галс и Улфила действовали хотя и слишком поспешно, но не злокозненно.
Приговор суда таков: пусть Хельга сама сделает выбор между Рашем и Улфилой. Как она решит, так и будет.
На опушке леса установилась напряженная тишина. Множество глаз смотрело на Хельгу. Как она поступит, кого предпочтет — отца своего ребенка или Улфилу?
Когда смысл приговора дошел до сознания Хельги, несчастная женщина подняла голову, окинула присутствующих невидящим взглядом, потом поцеловала сына, опустила его на землю, поклонилась судьям, поклонилась Рашу и, выхватив из складок платья нож, вонзила себе в сердце.
Все это произошло так неожиданно, что зрители будто оцепенели. Один Раш кинулся к ней, вырвал у нее из груди нож, отбросил, подхватил се на руки. Кровь залила грудь Хельги, текла на Раша, но он не замечал ее. Страшная смерть жены потрясла его.
Очнувшись, готы хлынули к Рашу. Прижимая к груди Хельгу, он пошел прочь от места суда, за ним с маленьким внуком на руках пошел его отец. Люди расступались перед ними, и никто даже не обратил внимания на то, что род Раша смешался с родом Улфилы. Смерть Хельги примирила их, устранила причину ссоры. Быть может, судьи именно на это и рассчитывали?
А совет готских старейшин продолжался, и зрители оставались на месте.
— Требуют тебя! — предупредил Мова.
Останя вышел из толпы, стал перед конунгом и герцогами. Даринка не отставала от него. Смерть Хельги и ужаснула ее, и по-своему укрепила ее силы, подсказав, что делать женщине в крайнем, самом безнадежном случае, чтобы отстоять свою честь. Она стояла рядом с мужем, не смущаясь под взглядами множества людей. Смерть Хельги защитила ее от всякого недоброжелательства. Очевиднее стали добро и зло: Хельга своей трагической судьбой провела черту между ними, и эту черту уже не просто было переступить. Даже Зигурд, жадно разглядывавший славянку, смирял в себе мутное, плохо управляемое чувство: уже нельзя было дать себе волю, не перейдя грань, отделяющую доблесть от подлости… Но муж славянки раздражал его.
Немногие решались открыто бросить Зигурду вызов — это были смелые и сильные воины: одни из них завидовали его славе и пытались восторжествовать над ним, другие были из тех, кого он каким-нибудь образом обидел, — этих ему было жаль. Он принимал их вызов и побеждал всех, одного за другим. Со временем он уверовал в свою непобедимость, пока не столкнулся с россом, в котором почувствовал достойного соперника. Еще никогда, пожалуй, он так сильно не желал восторжествовать над кем-либо, как над этим россом, молва о котором широко распространилась среди готов. Но Зигурд не забывал, какой славой овеяно и его собственное имя. О нем пели в далеких северных селениях, на него равнялись готские воины, на примерах из его военной практики готские вожди учились организации боя. Такая слава обязывала его к благоразумию, и он заставлял себя спокойно наблюдать происходящее.
Конунг через переводчика заговорил с Останей.
— Евстафий, сын воеводы Добромила! Совет готских вождей решил заключить мир с россами и обменяться с ними пленными. Согласен ли ты содействовать нам в переговорах с росскими воеводами?
— Да! Но при одном условии: со мной поедет моя жена!
Нетрудно было догадаться, что в планах готов ему и Даринке отводилась не очень завидная роль: повлиять на росских воевод, чтобы они были уступчивее в переговорах с готскими вождями. Готы рассчитывали, что отец и брат, увидя их в готском плену, не станут упорствовать…
Конунг посовещался с герцогами, сказал:
— Объявлять войну или заключать мир — не женское дело. Женщина останется здесь!
Предотвращая возможную неуступчивость россов, готы оставляли у себя Даринку заложницей.
— Повторяю условие: моя жена будет со мной!
Воцарилась тишина. Быть может, в другое время сопротивление росса привело бы к драматическим последствиям для него и его жены, а теперь перед глазами у готов стояла трагическая смергь Хельги, являясь прямым укором для непреклонных мужчин. Огромная толпа напряженно молчала, вожди совещались между собой. Наконец конунг повернулся к россу.
— Твоя жена поедет с тобой.
По толпе пронесся вздох облегчения.
Потом в круг вступил высокий седобородый человек с арфой в руке, сел на приготовленное ему место, с минуту сидел неподвижно, будто погрузившись в размышления, затем коснулся пальцами струн и неторопливо, звучным речитативом начал сказывать какое-то предание. Все затихли, завороженные этим голосом. Даже не зная, о чем шла речь, россы почувствовали волнение: голос певца был на редкость благозвучен: он то мечтательно повествовал о чем-то, то скорбел, то наливался грозой, и тогда казалось, что над людьми вот-вот заблещут молнии…