Человечность

Тем временем Костромин отмерил впереди орудия около трехсот метров, на последней отметке воткнул в землю палку с прибитым к ней фанерным кружком. Иных хорошо заметных предметов в поле не было.

Климов ослабил крепление панорамы, открыл орудийный замок и, глядя в ствол, навел его на фанерный кружок. После этого он попросил остальных сорокапятчиков заглянуть в ствол. Когда очередь дошла до Крылова, он увидел, что перекрестие нитей находилось точно в центре фанерного кружка: орудие было нацелено на него.

Затем, работая кончиками длинных пальцев и не касаясь орудия телом, Климов снова закрепил панораму, установив ее так, что и острие прицельного угольника было точно в центре фанерного кружка. Теперь ось канала ствола и прицельная линия панорамы пересекались в одной точке, расположенной впереди орудия. Это означало, что снаряд, вылетев из ствола, попадет именно туда, куда его направит наводчик. Точная регулировка прицельных линий обеспечивала снайперскую стрельбу противотанковой пушки на расстоянии до шестисот метров.

Крылов понемногу усваивал устройство орудия.

В мае и июне пышно зацвели травы, заглушили все запахи войны. Батарея расположилась лагерем вдоль лесистого оврага. Расчеты оборудовали себе землянки, на два месяца ставшие для них домом. Внизу, в овраге, журчал ручей, в зарослях и днем не умолкали соловьи, небо над головой почти всегда было безоблачное.

В первые дни после возвращения из больницы Крылова посылали на легкую работу: чистить картошку. Распоряжался на кухне повар Земченко, сорокалетний украинец с мягкими чертами лица, мягкими движениями и тихим голосом. Земченко любил поворчать, но его ворчание лишь настраивало слушателей на игривый лад, особенно если он негодовал по поводу скудного официального меню.

— Вода, соль, картошка и тушенка! — возмущался Земченко, обращаясь к кухонным рабочим, неторопливо вылавливающим в ведре картофелины покрупнее. — Ну какой в них аромат? Ни мяса, ни зелени, ни витаминов.

— А зачем нам витамины — лишь бы ложка стояла! — посмеивался красноармеец Григорчук, тоже переболевший тифом и вернувшийся в батарею несколькими днями раньше Крылова.

— Ты соображаешь, что говоришь? — ворковал Земченко. Выражение лица у него при этом было такое страдальчески-беспомощное, что Крылов с трудом удерживался от смеха.

— Хоть бы картошки достали покрупнее, — вступался другой кухонный рабочий.

— У кого, хлопчик? У женщин? Они сами на одной картошке живут. Сейчас время какое — старая кончается, а молодая жди, когда вырастет. А у них дети.

«Дети» Земченко произносил нараспев. По характеру он был на редкость невоенным человеком. Солдатская форма даже не воспринималась на нем всерьез.

Понемногу силы у Крылова восстановились. После завтрака он теперь уходил со всеми на занятия.

Учеба длилась весь день. Правда, фронтовики не очень усердно занимались тем, без чего можно было обойтись, — особенно строевой подготовкой. Взводный, лейтенант Подолякин, тоже не проявлял рвения к ней. Он поручал вести занятия одному из командиров орудий, а сам куда-нибудь уходил.

Каждую неделю старший лейтенант Афанасьев собирал батарейцев на политинформацию. Главной темой бесед было предполагавшееся немецкое наступление на Центральном фронте. Полк стоял на переднем выступе Курской дуги и в случае вражеского наступления должен был принять на себя удар новых гитлеровских танков — «тигров» и «пантер» и самоходных орудий «фердинанд».

На тактических учениях в поле комбат не давал поблажки ни новичкам, ни кадровым сорокапятчикам. Крылову, пожалуй, еще не приходилось испытывать таких физических нагрузок, как теперь. К обычной солдатской выкладке добавлялся вес орудия — около шестисот килограммов на шестерых.

Крылов и Пылаев толкали пушку вперед, упираясь руками в щит и казенную часть, остальные удерживали станины с тяжелым зарядным ящиком. На неровностях дороги станины раскачивались из стороны в сторону, как маятник, — тогда на помощь расчету приходил Костромин. До места добирались уже в поту, но и здесь без дела не сидели.

— Танки слева! — объявлял комбат.

— Расчет, к бою! — отзывалось у каждого орудия, и начинался отсчет секунд, в течение которых надо было развернуть пушки влево, снять зарядный ящик, развести станины, врыть сошники, расчехлить и отстопорить ствол, открыть замок.

— Медленно работаете! — торопил Афанасьев. — Выдвинуть орудия на линию пехоты у отдельных деревьев и открыть огонь по противнику!

Станины заносило в стороны, шинельная скатка терла по щеке, автомат сваливался набок, пилотка еле держалась на голове.

— Командир орудия убит, наводчик ранен!

Перестановка в расчете. За панорамой теперь Пылаев, его место занимал Крылов, Омский один удерживал станины. Наконец, пушка достигла указанного рубежа.

— К бою! — командовал Пылаев. — Подкалиберным — заряжай!

— Готово! — отзывался Омский.

— Огонь!

— Откат нормальный!

— Впереди бронетранспортеры с пехотой! — сообщал комбат.

— Бронебойным!

— Готово!

— Нормальный.

— Пехота противника приближается к орудию. Наводчик ранен.

— Картечью — заряжай! — у панорамы уже Крылов.

— Отбой!..

Так начинался новый этап в солдатской судьбе Крылова. Под жарким июньским солнцем пехотные роты отрабатывали наступательный бой, и сорокапятчики, обливаясь потом, катали по бездорожью пушки.

А над Курской дугой сгущалась предгрозовая тишина.

6

ОДНО СОЛНЦЕ, А СВЕТИТ ДЛЯ ЛЮДЕЙ ПО-РАЗНОМУ

Славный выдался июнь, в меру дожди и солнце. Покровские улицы потонули в зелени лип, кленов и тополей. Паша Карасев и Рая Павлова не спеша шли по улице. Оба они соскучились по Покровке, в которой давно не были.

Паша приехал домой на три дня — он и не предполагал, что ему так повезет. Отец попал в больницу, мать телеграфировала об этом Паше, а в письме добавила: «Не случилось бы чего — попроси, может, отпустят тебя, сынок». На отпуск Паша не надеялся, но просьбу матери выполнил. В тот же день его отпустили домой!

Отца уже выписали из больницы, долечивался он дома. Сына он разглядывал с любопытством:

— И вправду погоны. Ты, значит, по-старому унтер-офицер?

— Да, по-старому унтер-офицер, а теперь младший сержант.

— Такое, значит, дело. Да оно все равно: с погонами, без погон — служба есть служба, — заключил отец.

Раю Павлову, бывшую одноклассницу, Паша не видел почти два года. Осенью сорок первого Павловы эвакуировались за Урал, а в мае сорок третьего вернулись в Покровку. За это время Рая превратилась в крепкую, уверенную в себе молодую женщину, перед которой Паша немного робел. Говорила она неторопливо, твердым голосом, выделяя отдельные слова. Казалось, она знала все на свете, а на ее лице написано: «Смотрите, какая я разумная! Я никогда не ошибаюсь, я прекрасно знаю, что делаю!» Эта уверенность и торжество здравого смысла восхищали в ней Пашу еще в школе, а теперь окончательно покорили его.

— Выгрузились под открытым небом, — повествовала Рая. — Рабочие соорудили навес, установили станки. Папа устроил нас в частном доме, в маленькой комнате — у многих там и такой не было. Там вообще ничего никому не хватало. Буханка хлеба на базаре стоила триста рублей, за мешок картофеля надо было отдать всю зарплату. Нам было трудно, я уже хотела пойти работать, но папа настоял, чтобы я окончила десятилетку, а потом устроил меня в контору. Мы, конечно, всегда хотели вернуться в Покровку, здесь у нас дом, сад, бабушка. Это нам удалось не сразу, зато теперь у папы здесь много работы.

Рая знала об одноклассниках, эвакуировавшихся тогда же, в сорок первом.

— Гена Камов работал в папином цехе, — рассказывала она. — Его ценили, а он легкомысленно бросил завод и добровольно ушел в армию. Не думаю, что с его характером на фронте ему повезет. А Колю Черкасова призвали, хотя он мог бы остаться. Он не сумел примениться к жизни, не понял, что работа на заводе — пусть в три смены, пусть в эвакуации — это гораздо лучше, чем фронт. На заводе не убивают, а на фронте этим только и занимаются. Мне, конечно, жаль Костю Настина, но иначе и не могло быть. Он обязан был подумать, на что шел.