Человечность

Раин голос обволакивал Пашу атмосферой незыблемого покоя, убеждал его, что он, Паша, стоял на единственно правильном пути.

Потом Паша рассказывал о себе, а Рая слушала, время от времени вставляя в его рассказ приятные для него замечания.

Недалеко от клуба они встретили Мишу Петрова.

— Тороплюсь за билетами в кино — Шура Крылова просила! — пояснил Миша.

Отношения между Пашей и Мишей всегда были чуть-чуть суховаты. Паша больше всего любил говорить о своих собственных делах, для него приятно было, когда его слушали, а о Мишиных заботах он или не догадывался, или не успевал поговорить. Так как Миша торопился за билетами, а Паше сейчас было не до Миши, они договорились встретиться завтра.

Рая Мишу не знала, и Паша рассказал ей о нем.

— Он хорошо применился, — заметила она. — И, по-моему, он влюблен в Шуру.

Ее слова чрезвычайно удивили Пашу, но он промолчал, избегая такой скользкой темы, как любовь. Да и Шура Крылова еще совсем девочка.

— Кстати, Таня Воропаева вышла замуж, — как показалось Паше, без связи с предыдущим разговором сообщила Рая. — Она немного поспешила, но ее можно понять: у нее теперь устойчивое положение. Ее муж работает военпредом на заводе, ему двадцать семь лет, у него хорошая квартира.

Паша притих: то, о чем так свободно рассуждала Рая, смущало его. Рая заметила это и снисходительно улыбнулась, отчего Паша смутился еще сильнее.

— А знаешь, кто был влюблен в Таню Воропаеву? Женя Крылов.

Паша не знал, что сказать. Он не имел ни малейшего представления о том, кто из его одноклассников был влюблен, а Женька Крылов особенно. Взволнованный столькими открытиями, он лишь глупейшим образом улыбался. Хорошо, что они подошли к реке, и их внимание отвлекли купающиеся. Но на пляже были полуобнаженные девушки, и Паша деликатно перевел взгляд на катер, отчаливший от заводской пристани. Катер уверенно выруливал на середину реки, оставляя позади широкий след. За штурвалом сидел парень в темных очках. Если бы не очки, Паша ничуть не сомневался бы, что это — Левка Грошов.

— По-моему, там Левка, — неуверенно сказал он.

Он не заметил, с каким интересом Рая взглянула на катер, и принялся повествовать о Левке. Бедный Паша, он не догадывался, что своим рассказом только разжигал Раин интерес к Грошову!

А Левка — это действительно был он — беззаботно мчался вверх по Оке. Голубело небо, берега раздавались вширь, весело искрилась на солнце вода. Превосходное время — июнь! Успешно сданы экзамены за первый курс, впереди два месяца свободного времени!..

Конечно, осечки бывали и у него, у Левки. В памяти высветлилось метро, скамья, Лида Суслина. Левка считал, что этот образ окончательно погребен под развалинами, а он вдруг восстал из руин, насмешливый и непокорный.

Левка представил себе Лиду на месте своей спутницы, и небо неожиданно стало еще голубее, вода прозрачнее, ветер ласковее. Ну и история!

Он рассмеялся: вот намалевал картинку! Все было бы совсем не так. Просто ему захотелось, чтобы Лида сейчас видела его. Любопытно все-таки, где она.

Трудно усидеть на месте, когда июнь, а тебе девятнадцать лет. Лида Суслина вышла из землянки. Пахнуло ароматом цветущих трав, залило солнцем. Покоренная этой лаской мира, Лида стояла на месте и чего-то ждала. Ей было невыразимо хорошо, от полноты чувств хотелось разреветься, выбежать в поле, утонуть в молочно-желтом ковре ромашек.

По лощине взад-вперед маршировали взводы, будто для них не существовало лета, цветов и июньского солнца. Лида привыкла к ним и не замечала их. В батальоне она была единственной женщиной, навязчивое внимание мужчин немного раздражало ее, но она научилась сдерживать их напор и запросто могла дать сдачи кому угодно. В армии женщине иначе нельзя. Старые знакомые относились к ней по-товарищески, других она удерживала на почтительном расстоянии от себя. А сейчас ей чего-то недоставало. Она пошла вдоль землянок.

— Здравия желаю, товарищ санинструктор! — окликнул ее дневальный.

— Здравствуй, Кравчук. — Лида остановилась: Кравчук — Костин товарищ, его и ее связывала, казалось, целая жизнь.

— Клубника поспевает, — сказал Кравчук, улыбаясь спокойными серыми глазами. В них светилась радость, что день так хорош, что цветут луговые травы и что Лида так хороша.

— Пойду, — тоже улыбнулась она.

— Ты на пригорке поищи, на солнцепеке. А в лесу ягоды краснеют.

Лида повернула к штабной землянке.

— А, медицина, заходи! — обрадовался ей капитан Колесов. Ему приятно было видеть у себя такую гостью. — Присаживайся. Чем могу служить?

В штабе, кроме него, были лейтенант Якушкин и писарь.

— Клубника поспевает, товарищ капитан, а в лесу ягоды.

— Клубника? Значит, насчет клубнички?

Лида дала ему возможность высмеяться.

— Так как же, товарищ капитан?

— В чем дело — котелок в руки и айда! Подожди, провожатого дам, а то как бы в лесу… медведь не напал. Якушкин, пойдешь в провожатые иль кого другого дать?

С первой минуты, как только Якушкин увидел Лиду — еще в Елисеевских лагерях, — сердце у него дрогнуло. И хотя свои чувства он скрывал за неизменной веселостью, для комбата они не были секретом.

— Обойдемся без посторонних, товарищ капитан! Разрешите идти?

— Тогда быстро, а то передумаю, сам пойду!

Вслед за Якушкиным и Лидой комбат вышел из землянки, на улице закурил папиросу.

«Хороша, — подумал, следя за ними. — Чего бы не дал за такую женщину…»

Опираясь на палку, Федя Бурлак поднялся на пригорок. Отсюда видна была вся деревня. Избы, дворы, дорога, огороды — все залито солнцем. Перекликались петухи. Пестрели пятна женских платков и кофточек.

Вот она, родина. Здесь Федя родился, вырос, сюда вернулся с войны. А куда же еще ему? Другого такого места во всем мире нет. Только вот на радость ли вернулся-то? Не тот уж Федя Бурлак: не станет в ряд косцов, не перевернет играючи телегу.

А жить надо, делать что-то надо. Свой хлеб он зарабатывал себе силой. Пилил, колол, пахал. Ничего этого он теперь не мог. Конечно, потом, когда окрепнет, он свое возьмет. Только когда вот? Как без дела-то? Кому он такой, без дела-то, нужен? Одной Матрене. Своих детей она похоронила в тридцать третьем году, тогда же и муж ни за что ни про что сгинул. Из всей семьи вдвоем остались — Федя да сестра Матрена. Она ему и такому рада, а больше кому он нужен?

— Здравствуй, Федя, — услышал рядом с собой. Нюра Журабина, с другого края деревни.

— Здравствуй. На покос собралась?

Загорелое Нюрино лицо смеялось, а глаза будто пугались чего.

— Мимо шла. Я присяду? — спросила робко, села, сорвала былинку, прикусила конец, смяла пальцами и все приглядывалась к Феде. Таким его никогда не видела: лицо желтое, плечи острые, глаза круглые, болью налитые.

— Как ты себя… чувствуешь, Федь? — спросила и испугалась, что чувствует он себя ой как плохо.

— Нормально, — улыбнулся Федя, и она улыбнулась, будто лица у них в одной связи были. — По деревне соскучился, сколько раз вспоминал. Приеду, думаю, домой, поднимусь сюда на бугор и буду смотреть…

Он разогрелся на солнце, снял гимнастерку. Нюра хотела сказать что-то и прикрыла ладонью рот: на шее у Феди — до самой ключицы — страшно краснел шрам.

— Тебе… больно? — круглое Нюрино лицо было сейчас сама жалость.

— Нет, зажило все.

— А еще… в живот?

— Доктора мне хорошие попались, вылечили. — не хотел Федя говорить о своих ранах, да все как-то само собой вышло. Разговорился, все рассказал: и о себе, и о докторах, которые его вылечили, и о Жене Крылове — как тот ему два раза жизнь спас, а о себе не позаботился. Да ведь и как не рассказать-то, если люди такие хорошие, а Нюра слушает, будто страдания эти — не его, не Федины, а ее собственные.

Она спуститься ему вниз помогла, плечо подставила. А внизу, у речки, расплакалась.

— Ты чего? — встревожился он.