Человечность

12

НА ВЕРШИНЕ ЖИЗНИ

В землянку Крылов возвратился поздно вечером. Ему показалось, что он уже давно знал и эту землянку, и всех, кто в ней жил. Он разделся — Ольга повесила на гвоздь его пиджак и шапку. Свежевымытые волосы у нее почти высохли, вся она была легкой и светлой.

Девочки вскоре легли и уснули, а они втроем сидели у печки, и мать с тревожным любопытством приглядывалась к дочери и незнакомому парню. Он был совсем молод, но твердые складки в углах губ и открытый серьезный взгляд делали его старше, придавали ему почти суровый вид. У матери понемногу возникало доверие к нему, она уже беспокоилась о его судьбе, так внезапно слившейся с судьбой ее старшей дочери.

— Как же вы теперь будете? — вздохнула, подумав, что они похожи друг на друга. Все близкие люди похожи…

— Так и будем, мама.

— Ну, Бог с вами.

Она поцеловала Ольгу, прикоснулась губами ко лбу Крылова, встала:

— С новым годом вас… Пусть все будет хорошо.

Она легла с дочерью и затихла.

— Мы здесь. — Ольга показала на другую, за занавесью, кровать, и волнение захлестнуло его. Он уже плохо помнил, как началась для него новогодняя ночь. Он был в другом мире и все глубже погружался в него. Перед ним открылось величайшее таинство жизни. Он тонул в нежности, и нежность исходила от него самого. Он с каждым разом преображался под воздействием великого чуда — любви. Этим чудом была Ольга, теперь слившаяся с ним окончательно, уже неотделимая от него. И он вздрогнул, даже испугался, когда стукнули в дверь.

— Крылов, собирайся, едем!

Неужели кончилась ночь? В Ольге тоже все протестовало против так скоро наступившего утра.

Мать отворила дверь — пахнуло ледяным холодам.

— С новым годом, теть Ариш! — поздоровался Борзов. — Я не зайду, некогда!

— На какую?

— На Дальнюю, я пошел!

— Только не туда. — встревожилась Ольга, задерживая Крылова. — Нет, нет!..

Но идти надо было. Он встал, оделся. Нижнее белье было ему широко, зато галифе из шинельного сукна были почти в самый раз. Ольга тоже оделась и стала похожа на прежнюю Ольгу. Но это была уже новая Ольга, еще красивее, чем прежде. И он изменился — ее нежность отражалась и в нем.

Они наскоро позавтракали.

— Будь осторожнее, — сказала мать. — Там погиб наш отец.

Рассветало. Ольга проводила его до саней.

Ехали долго — сначала по наезженной дороге, потом по узкому санному следу, пока не показалась старенькая избушка с крохотным окном. Около нее стояли шестеро партизан. Они издали замахали руками, приветствуя смену.

Свои пожитки они собрали вмиг и принялись закуривать из кисетов новоприбывших.

— Как в Старой Буде?

— Порядок. А у вас?

— Снегу и дров целый лес!

Командир заставы повел Антипина, нового командира заставы, и Киреева, часового, на пост, — куда-то по тропинке вниз.

— Печку загасили, олухи, — буркнул Фомин. — Обрадовались.

— А тебе чево делать? Время хватит, топи, пока глаза на лоб не вылезут!

Делать здесь действительно нечего было. Потянулись однообразные дни, и главной заботой партизан, кроме сторожевой службы, стали печка и костер, на котором готовили неизменную мамалыгу. Ведро со снегом подвешивали над огнем, и по мере того как снег таял, добавляли новые горсти, пока не набиралось достаточно воды. Когда вода закипала, в ней размешивали ржаную муку, чтобы получилась жидкая кашица. Варили и с кониной, такой жесткой, что и после долгой варки ее нельзя было есть. Этот более чем скудный харч партизаны воспринимали как должное, хотя и недоумевали, куда все-таки уходили свиные окорока и бараньи туши, отобранные партизанами у оккупантов и сданные на склад Центральной базы. Предполагалось, что они шли на питание раненых в госпиталях и распределялись как паек среди партизанских семей, живших в лесу. Но в это верилось с трудом: слишком уж была откормлена многочисленная обслуга лесного партизанского начальства.

Сторожевая служба особых навыков от партизан не требовала. Каждый обязан был отстоять на посту двенадцать часов в сутки: восемь на опушке леса и четыре у караульного помещения. Остальное время всяк проводил, как хотел.

В избушке были нары, застланные соломой, земляной пол, железная печка. Ведро стояло в углу, вещмешок с мукой и оружие висели на гвоздях, вбитых в стены — вот и все убранство партизанской заставы. В любое время кто-нибудь спал и кто-нибудь бодрствовал.

Ольга приезжала на заставу дважды. В первый свой приезд она повела Крылова по дороге, потом сошла в сторону, остановилась перед еле заметным бугорком снега:

— Папа.

На трех березах, между которыми была могила, розовели зарубки, сделанные топором.

На обратном пути Ольга сказала:

— Плохо, когда в лесу. Мне не хотелось бы так.

Пробыв на заставе несколько часов, она уезжала с Борзовым. Партизаны относились к ней с неизменной доброжелательностью. Теперь, когда смерть Сеньки стала давно свершившимся фактом и толки вокруг нее улеглись, само время оправдывало Ольгу. Сеньку жалели: погорячился парень, ну а Ольга-то при чем?

Федя Бурлак был постоянно рядом с Крыловым. К Ольге он относился с деликатной заботливостью, которая одинаково распространялась на Крылова. Присутствие и поддержку Феди Крылов чувствовал всегда. Он спокойно шагал вниз по тропинке, потому что в полукилометре от заставы на посту стоял Федя Бурлак. Федя не подведет, не допустит оплошности, с ним и в лесу уютнее.

— Поужинали? — осведомлялся Бурлак.

— Иди, тебе оставили целый котелок, у костра.

Горячее особенно ценилось на заставе: дни были ветреные, морозы не ослабевали, и часового на опушке за два часа продувало насквозь.

Федя уходил, хруст снега под его валенками вплетался в мерзлый скрип деревьев. Крылов невольно настораживался: в лесу легко обойти часового. Впереди было поле, за которым раскинулись вражеские гарнизоны, а за спиной начиналась Малая Земля. На Крылова здесь ложилась особая ответственность: от того, как он поведет себя, зависела судьба его товарищей и близких.

Он стоял на площадке, вытоптанной сапогами и валенками. К заставе отсюда вела узкая тропинка, а впереди и по сторонам была полная неизвестности лесная снежная целина. К неизвестности же едва ли можно привыкнуть, особенно ночью, когда и зрение не помогает и слух обманывает. Треснет от мороза дерево, зашуршат смерзшиеся ветви, и почудится, что это хрустит снег под ногами врага. Заскрипит дерево с другой стороны, и покажется, что кто-то крадется в темноте к партизанскому посту.

Крылов прислонялся спиной к стволу березы, стоял не шелохнувшись. Неужели что-то движется? Почудилось… Или в самом деле движется? «Нет, нет!.. — раздавался в нем Ольгин голос. — Ты не пойдешь туда!» «Там погиб наш отец», — печально вторила мать. Вот здесь погиб.

Нелегкие это были, но и счастливые дни.

Неожиданно пришла смена, и партизаны возвратились на отрядную базу. Здесь царило радостное возбуждение: вести из Сталинграда были одна лучше другой! Немцы окружены, армия фельдмаршала Паулюса капитулировала, Красная Армия одержала полную победу!

К радости, охватившей Крылова, примешивалась грусть: победа под Сталинградом досталась ценой гибели его товарищей. Жив ли кто из них? Что с Сашей?

В землянку Крылов забежал лишь на несколько минут: партизанская рота без промедлений выезжала на новое место.

В сани усаживались весело: самое приятное в партизанской жизни — это движение, перемены, и самое тягостное — неподвижность, сторожевая служба на заставах.

С наезженной дороги повернули на просеку, у дома лесника спешились. Отсюда ездовые с лошадьми вернулись на базу, а взвод Максимыча пешком отправился дальше, пересек засыпанную снегом одноколейку.

— Куда дорога, Паш?

— На Суземку.

За железной дорогой, у землянки, накрытой бугром снега, Максимыч оставил десять человек со станковым пулеметом. Дверь в землянку была распахнута.