Человечность

Они вышли на дорогу, освещенную пламенем пожаров. Горела соседняя хата, угрожающе близко от их двора. Они то и дело останавливались, смотрели назад. Уже загорелся сарай, где они хранили камыш. Скоро займется и дом, выгорит дотла, как десятки хуторских хат.

Старушка опустилась на колени в снег и запричитала. Алексей растерялся. Он не знал, что делать, — помогать плачущей матери или бежать назад и попытаться гасить пожар. Потом он вспомнил, что дома остался весь запас его табака, и больше не колебался, как поступить.

— Иди к Лене! — жестами показал матери. — Я догоню.

Он поспешил назад, телом чувствуя, как участились орудийные залпы. За речкой суетливо перебегали солдаты. Они стреляли в степь, но в кого, Алексей не видел.

— Стой! — предупредили сбоку.

Острая боль свела у Алексея тело. Он повернулся, и в его глазах, освещенных пламенем горящего дома, застыло удивление. Он молча спрашивал: «А зачем ты это сделал? Разве я причинил тебе зло? Я шел за табаком».

Алексей комочком замер в снегу. Пробегавший мимо гитлеровец остановился, взглянул на дело рук своих и заспешил прочь.

В степи бухали винтовки, трещали автоматы. Стрелковый полк Босых приближался к хутору.

Елена Дмитриевна нашла свою мать, где ее оставил Алексей, и чуть ли не силой повела к себе. Когда они были уже у крыльца, прибежала Настя, золовка.

— Лена, беда! Леонтия Захаровича убили! Сюда идут! Кто-то из хуторских донес! Спасайтесь!..

Но было уже поздно. На улице показались солдаты.

— Я задержу их, спасай детей! — крикнул Алексей Никитич и встал за углом дома с пистолетом в руке. — Быстро!..

Он стрелял неторопливо, наверняка, успевая при этом поглядывать на крыльцо. Потом отбежал к двери, чтобы убедиться, все ли ушли из дома. Не ушла старая теща. Стоя на коленях, она молилась, безучастная ко всему. Она приготовилась покинуть этот мир.

Алексей Никитич перезарядил пистолет и лег на пороге. Он продолжал стрелять и тогда, когда в хате оглушительно разорвалась граната, а тело пронзила боль.

Он пополз в дом — старуха неподвижно лежала на полу. Около нее валялась разбитая икона и треугольник письма. Алексей Никитич машинально взглянул на адрес, подумал: «Не дойдет твое письмо в Покровку, парень. Так уж повелось, все до чего-нибудь не доходит…»

В доме становилось дымно и жарко. Он выполз на крыльцо и увидел жену. Она бежала к крыльцу и не добежала, упала посредине двора. «Тебе-то не надо было! — упрекнул ее Алексей Никитич. — Ну, зачем ты-то!.. Эх, Лена-Лена, дети-то теперь как?…»

Он сумел спуститься вниз, на снег, и здесь затих, почувствовав приятную прохладу.

Красноармейцы занимали хутор. Война натворила здесь много зла и откатывалась отсюда вдаль.

Четырнадцатилетний Петр Каргачев поднял с земли отцовскую трубку, сунул в карман. Петр стоял, чуть ссутулившись, как всегда стоял отец. Теперь, если с войны не вернется брат, старшим в семье будет он. Война в одну ночь отняла у него родительский дом, отца, мать, бабушку и дядю.

Подходили хуторяне, женщины заплакали. Настя привела братишку и сестренку.

— Сиротинушки вы мои горькие… У меня жить будете… И ты, Любовь Тарасовна, иди ко мне…

Петька хотел было сказать, чтобы не плакали, хотел было упрекнуть, что плачут, но губы у него задрожали, он уткнулся лицом в Настину грудь и заплакал сам.

Дом догорал. Тела Алексея Никитича и Елены Дмитриевны вынесли со двора на улицу. Здесь же красноармейцы сложили убитых бойцов, а сами засобирались в путь.

— Ну, Никиткин, спи, брат. Такая уж наша солдатская доля, — сказал на прощанье старшина Дрожжин.

Красноармейцы устало зашагали по снегу и медленно скрылись в новогодней ночи.

С новыми товарищами отметил наступающий год полковой комиссар Храпов. Комдив собрал штабных командиров и командиров полков в своей землянке. Нашелся и баянист. За новый год выпили по-деловому, не обольщая себя иллюзиями: будет трудно, придется отвоевывать у врага тысячи населенных пунктов. Спели «Темную ночь», «Играй, мой баян», «Землянку» и опять думали о предстоящих дорогах: скоро двинется вперед Центральный фронт.

В прифронтовой солдатской землянке встретила новый год Лида Суслина. Неровно горела коптилка, тягуче лилась песня о бродяге. Лиде было немного грустно: вместе с сорок вторым годом, казалось, была прожита целая жизнь.

Лида вспомнила Покровку, друзей и знакомых. Все-таки было что вспомнить. Левка Грошов не взволновал ее, не затронул в ней никаких струн. Мелькнул — и стал тенью, бесплотной и безликой. А вот Костя. Он был настоящий друг, только она не сразу поняла это.

— Давай, Кравчук, веселую, чего тоску нагонять! — оживился младший лейтенант Якушкин.

— Промочить бы — грамм под двести! — и гармошку.

— Весна придет — промочишь!

Лида теперь живой нитью связана с этими людьми. И с Женей Крыловым и с Сашей Лагиным тоже. Встретиться бы, только редко бывает, чтобы встречались. Интересно, что принесет сорок третий?..

Саша Лагин лежал на госпитальной койке. Боль притупилась, он думал о матери, о Гале, о товарищах, о войне. Ему самому не очень повезло: пять месяцев на фронте, а уже три раза ранен. Конечно, бывает и хуже.

Что все-таки с Галей? Где Женька? Где теперь Седой?

А Седой сидел на вокзале своего тихого владимирского городка. В холодном, слабо освещенном помещении, кроме него, никого не было. Он вдыхал кислый запах старых стен, глубже кутался в полушубок, култышки ног ныли, а тоскливые мысли не давали покоя.

До Москвы он ехал в санитарном поезде, от Москвы до Хопрова — в пассажирском. Нашлись люди — перенесли его на вокзал. Возвращению домой он не радовался. Он еще не определил, что это — желанный приют или капитуляция перед жизнью. Он приехал в Хопрово лишь потому, что надо было куда-нибудь приехать. Но быть для кого бы то ни было обузой он не хотел.

Он ощупывал рукоять пистолета: безотказный металл в любой миг избавит его от страданий и унижений. Еще не поздно было повернуть назад, сесть в первый попавшийся поезд, выбраться на глухом полустанке и уйти неузнанным, непримирившимся. Сколько его друзей ушли навсегда, сколько еще уйдут. Он — не исключение, и никто не помешает ему поставить точку.

А металл опять напоминал ему: «Не торопись, Лагину слово дал — нажать на спусковой крючок всегда успеешь…»

Вошел железнодорожник.

— Новый год, служивый! Куда едешь?

— Друг, помоги… добраться до дома. Видишь ли, я без ног.

«Что было — видел, что будет — увижу, — решил про себя, снимая руку с пистолета. — Попробую жить…»

Всякое нес людям сорок третий год — одним надежду, другим тревогу, третьим горе — как к кому повернется судьба.

Шагала в пехотном строю ротная медсестра Аня Чистова, нашедшая было на войне свою любовь, но так и не дождавшаяся рядового Алексея Лобова, погребенного в братской могиле за Доном; в теплушке воинского эшелона ехал на фронт учитель химии из Покровки Яков Борисович Сухотин; в саратовском госпитале тяжело умирал бывший десантник-доброволец Клюев…

Канули в неизвестность Писецкий, Добрынин и много-много других. Отзовется ли кто-нибудь в сорок третьем, или ничто больше уже не напомнит о них?

Новый год пришел, ни у кого не спросясь, и повел людей дальше по своим проспектам, улицам и закоулкам.

Ждали в новом году добрых вестей в приднепровском селе Волокновке, с беспокойством думал о будущем донецкий машинист, возивший для немцев «всякую всячину», хмуро сидел за новогодним столом ямпольский полицай Фомич, глуша самогоном страх.

— Что же будет? — спрашивала жена. — Не к добру все это, Бога мы с тобой прогневали.

— Бога-Бога, — сердился Фомич, наливая в стакан. — Черта мы с тобой прогневали…

Задумывались немцы, румыны, итальянцы, мадьяры: что даст сорок третий? Конца войны не видать…

Война раскидала во все стороны друзей и близких, разделила их пространствами и фронтами, одних поглотила без возврата, других влекла в неизвестность. «Что дальше?» — гадали матери о сыновьях, мужьях и братьях. «Где сейчас товарищи? Живы ли?» — гадал в своей подмосковной деревушке однорукий восемнадцатилетний солдат Володя Шуриков…