Человечность

— Здесь…

Она шагнула вниз по ступенькам, толкнула дверь.

В землянке было тепло, горела коптилка. Женщина ложкой помешивала в чугунке, стоящем на печке, сделанной из металлической бочки. Рядом сидели две девочки. Лицо младшей, освещенное пламенем печки, было очень похоже на Ольгино.

— Мама!

Крылов уже отвык от этого слова и теперь чувствовал себя неловким свидетелем встречи близких.

— Оля! Оленька! Милая ты наша! — все трое обступили Ольгу, младшая сестренка — ей было лет восемь — повисла у нее на шее. А Ольга стала вдруг совсем другой, незащищенной, будто это и не она упруго шагала позади саней с автоматом на груди.

— А это Женя.

Мать и сестры притихли, словно спохватились, что кто-то посторонний видел их встречу. Крылов снял шапку:

— Здравствуйте…

— Чего стоишь у двери, — сказала мать, — проходи. Это только с улицы тепло, а побудешь — холодно.

Крылов поставил пулемет в угол.

— А. Сеня приехал?

Крылов взглянул на Ольгу и понял, что сказать должен он.

— Он погиб, мать.

Женщина поднесла к лицу фартук. Все трое ждали от Ольги разъяснений, но она ничего не добавила.

— Раздевайтесь, — проговорила мать. — Сейчас лепешек напеку.

Она достала узелок, высыпала из него всю муку и, роняя слезы, принялась замешивать тесто. Ее поза и жесты напомнили Крылову его собственную мать, которая когда-то так же устало расходовала свой скудный мучной запас. А здесь, в партизанской землянке среди леса, вообще не было никаких запасов…

Мать месила тесто, сестры тихо переговаривались с Ольгой, а Крылов не знал, что ему делать. Дух Сеньки витал и здесь, в землянке, где тепло, пока топится печь, и где завтра нечего будет есть.

— Я скоро вернусь, — сказал он, одеваясь и выходя улицу.

Тропинка едва угадывалась в темноте. Около саней он нашел Борзова.

— Я возьму мешок, Леш.

— Зачем?

— Надо.

Борзов промолчал. Крылов откинул сено, взялся за мешок.

— Подожди. Подвезу.

Он подобрал из-под лошадиной морды сено, подтянул чересседельник, взял в руки вожжи.

— Поехали.

Он не спросил, куда ехать, дорога была ему знакома. Он подъехал к землянке с другой стороны, где можно было развернуть лошадь.

Крылов опять хотел взять мешок, но Борзов остановил его.

— Я сам. Помоги.

Борзов понес мешок, а Крылов остался около саней. Он слышал, как Борзов вошел в землянку, бодро поздоровался. Ему ответили, но голоса тут же стихли: там опять говорили о Сеньке. Неужели Крылов все время шел по чужой тропе, где все — не его, где он — лишь тень тени?

Вышла Ольга, стала вплотную, упрекнула:

— Глупый…

И только когда почувствовала, что он успокаивается, вернулась в землянку.

— А ты в рубашке родился! — позавидовал Борзов, выйдя к саням. — Держи, — он подал Крылову тяжелый сверток. — Мешок назад принеси, пригодится. Но-о, заснула, что ли!

— Спасибо, Леша.

— Не за что! Борзов добро помнит! В баню не опаздывай!

От этой неожиданной доброты и заботливости Борзова Крылов даже немного растерялся. Борзов сделал для него то, что, наверное, сделал бы для Сеньки. Его великодушная поддержка помогла Крылову преодолеть внезапную робость.

Он спустился в землянку, передал матери сверток, разделся.

— Смотрите, что он принес!.. — мать выложила на стол большой кусок сала, половину бараньей туши, вязку лука и два куска хозяйственного мыла. — На всю зиму хватит!..

— Не я — Борзов.

Улыбка у матери тоже была Ольгина. Здесь все было Ольгино, близкое и понятное Крылову. Только тринадцатилетняя Лида, сдержанная и, как показалось Крылову, замкнутая, подчеркнуто равнодушно отнеслась к нему.

— А пулемет Сенькин. — сказала, словно уличая его.

— Сенькин. — согласился он и опять почувствовал неприятную робость, будто был здесь посторонним.

Ольгины руки легли ему на плечи, взяли его под свою защиту:

— Не обижайте его, пожалуйста, он мне… очень дорог.

— И Ольга мне. — сказал он, будто оправдывая свое присутствие в землянке.

— Ну вот и хорошо. Давай, Лида, приготовим стол, а ты, Таня, полей гостю. Ужинать будем.

За дверью захрустел снег, в землянку ворвался холодный воздух:

— Пошли мыться! — позвал Борзов.

— Раздевайся, Леша, садись с нами, поешь горяченького, — пригласила Ирина Тимофеевна.

— Я уже поел, теть Ариш! Надо быстрей, а то пар кончится! — Борзов хлопнул дверью.

— Мама, у нас есть что-нибудь из белья? — спросила Ольга.

— Сейчас…

Вскоре Ольга и Крылов шагали по тропинке. Они пересекли дорогу, повернули на тропинку к бане.

— Скоро новый год. Примету знаешь?

— Знаю…

— Жду! — услышал он уже из темноты.

В баню набилось полвзвода Максимыча. Было жарко, партизаны нахлестывали себя вениками.

— Это что за баня, — рассказывал Бурлак. — Мы как в армию попали, в Раменское, без воды мылись.

— Молоком, что ли? — посыпались не очень пристойные замечания.

— У нас помкомвзвода деловой был, Боровичок фамилия. Он бы, пока мы тут паримся, роту пропустил. Ну-ка хлестни между лопаток, а то плохо достаю. Ты посильнее, посильнее.

— Марзя пусть его погладит.

— Ты поменьше языком-то, лучше еще кружечку плесни.

Баня под новый год была для партизан настоящим праздником.

11

В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ. ЧТО ПРИНЕСЕТ 43-Й?

Люди прощались с сорок вторым годом и встречали сорок третий, всяк по-своему.

Паша Карасев дежурил в Москве у рации, Миша Петров работал в ночную смену на покровском артиллерийском заводе.

В зауральском городке, где служил младший лейтенант Пятериков, новогодняя ночь давно была в разгаре. Компания собралась шумная, все были навеселе. Пятериков без стеснения заигрывал с захмелевшими женщинами, но и не забывал вовремя чокнуться с начальником интендантской службы. Майор тоже повеселел и, сощуря глаза, посмеивался:

— Правильно, Верочка, держись за него: далеко пойдет, совести ни в одном глазу!..

Левка Грошов встретил новый год в компании студентов и преподавателей. Обстановка была интеллектуальная: вино пили сухое, песни пели шуточные, состязались в остроумии, танцевали под пианино. Левкины остроты, его внимание к дамам почтенного возраста и умение легко, изящно танцевать были подмечены присутствующими. Сам заведующий кафедрой пожелал выпить с ним на брудершафт.

За Доном, в теплой, освещенной электричеством хате, новогодний тост перед коллегами — газетчиками произнес батальонный комиссар Чумичев. На гимнастерке у него поблескивал новенький боевой орден.

— Друзья мои! — торжественно заявил он. — Мы пером и штыком сражаемся с врагами. Наши заслуги трудно переоценить, наша фронтовая дружба выдержит любые испытания временем. Вступая в сорок третий год, мы думаем о победе. Будет и на нашей улице праздник. За победу!

Все выпили за победу.

А в это время на окраине хутора Семенковского ожесточенно били пулеметы и не умолкал минный вой. Третий раз наступал на хутор стрелковый полк капитана Босых, и в третий раз разгорелся яростный бой. Степь потемнела от разрывов, покрылась следами ног и пятнами человеческих тел. Багрово-дымное пламя упорно слизывало хуторские хаты, кислый запах горящего жилья смешивался с пороховой гарью.

Сначала занялась школа, потом огонь перекинулся на соседние строения. Пепелища множились, плач женщин вплетался в пулеметную стрельбу и в грохот разрывов.

Только для глухонемого Алексея все было полно привычного покоя. Покладистый, безобидный, он никого не обременял своими заботами, легко уживался с людьми. И когда солдаты заняли его дом, а он с матерью перебрался в холодный погреб, он не утратил своего добродушия. В погребе он соорудил времянку, и здесь стало уютнее. Старушка тоже смирилась со своим положением и решила переждать лихое время у себя, не идти к дочери.

Но ждать с каждым днем становилось труднее. Солдаты все прибывали на хутор, они бесцеремонно расходовали скудные старушкины продовольственные запасы, ничуть не заботясь о ней самой, а потом, в новогоднюю ночь, заняли и погреб. Старушка с сыном вынуждены были покинуть свой дом.