Человечность

Посинев от холода и боли, Сенька терпеливо сидел на мешках. Он ни с кем не разговаривал, кроме Марзи и Максимыча, ел мало, но не отказывался от самогона, который Борзов раздобыл в одной из деревень.

В Старой Буде он спросил у Максимыча:

— Когда будет суд?

— Какой тебе суд, Сеня? Тебя, дурью башку, если только ремнем по заднице. Вот как поправишься, я сам тебе всыплю, и дело с концом!

— Значит, не будет суда?

— Не будет, Сеня. Сам с Ивакиным говорил. Завтра отправим тебя в лес, в лазарет, а там, глядишь, и на Большую Землю!

Вечерело. Сенька вышел на улицу. Вскоре Старая Буда затихнет на ночь, и уставшие партизаны начнут отсыпаться за неделю. Сенька сам любил, возвратившись из рейда, уснуть в теплой избе. До чего же было хорошо…

Он повернул к сараям, вышел по тропинке на санную дорогу, ведущую в партизанский тыл. Смеркалось. В темноте Сенька легко угадывал путь — сколько раз здесь проезжал. Казалось, это было давно.

Старая Буда осталась позади. Сенька сошел с дороги, до колен увязая в снегу. Выбираясь из чащобы, зацепил плечом за сук, охнул от боли. Потом прислушался: сквозь скрип мерзлых деревьев почудился далекий голос. Сенька побрел дальше, пока не сполз в овраг. Отсюда не слышно было ничего. «Ну вот и кончился Сенька-пулеметчик. Рано или поздно, все равно. И позора больше нет…»

Он вынул из кобуры пистолет, взвел, глубоко вздохнул — в последний раз — и выстрелил себе в грудь.

Марзя принес Сенькино тело глубокой ночью. Он видел, как Сенька выходил из избы. Прождав минут десять, он оделся и вышел. Во дворе и на улице Сеньки не было. Марзя принялся расспрашивать редких встречных, не видел ли кто раненого.

— Проходил тут один, — рассказала женщина. — Я как раз воду несла. Подумала еще: мороз, а он пальто в рукава не надел. «Что же ты, — говорю, — не в рукава? Так и замерзнуть недолго». А он промолчал — пьяный, видать, был. Туда пошел.

Марзя поспешил по дороге. Он звал Сеньку, но лес молчал. Услыша выстрел, Марзя ускорил шаг. Сначала он нашел Сенькино пальто, потом Сеньку.

8

ИДИ СВОИМ ПУТЕМ!

Смерть Сеньки и вызванные ею разнотолки потрясли Крылова.

Сенька был любимцем отряда — вокруг Крылова сразу выросла стена отчуждения. Смерть, случайная ли, закономерная — любая смерть — влечет за собой оценку прожитой жизни. При этом в расчет не принимаются те многочисленные частности, которые в повседневных отношениях бывают подчас чуть ли не первоосновой характеристики личности. Смерть стирает их, а в памяти у людей оставляет лишь самое существенное: ч т о за человек. Сенька был бесстрашный партизан — это сохранилось в памяти. И еще — что он любил Ольгу. А память о мертвом свята, она наделена особой силой, пока живы люди, берегущие эту память. С ней нельзя не считаться, потому что за нею стоит очень большое, очень значительное — человек, выстреливший себе в сердце. Порой она необъяснимо действует на умы, заставляет по-новому смотреть на общеизвестные факты. Время, постоянно влекущее человека к неминуемому концу, всегда снисходительно к погибшим. Сенька умер, оставив добрую память о себе. Но если бы он знал, сколько он оставил после себя сожалений и печали.

Еще недавно Крылов полагал, что никто и ничто не встанет между ним и Ольгой. Но между ними встала Сенькина смерть, память о Сеньке. В душе у Крылова завязался мучительно сложный клубок. Крылову было глубоко жаль Сеньку, он понимал жестокий трагизм его положения. Он ставил себя на место Сеньки и видел неумолимую логику в его поступке. То был один из тех нечастых случаев, когда человек сам определяет себе меру наказания, потому что никакой другой суд не может дать ему удовлетворения. Так бывает с людьми, подобными Сеньке, — цельными, честными, сильными. Другие же нашли бы спасительный выход из Сенькиного положения в компромиссе с собой, в самоуспокоительной лжи. Сеньку такой выход не устраивал — Крылов по себе знал почему. За железнодорожным поселком, в заснеженном овражке, где молча плакал Борзов, Крылов испытал, что позже пережил Сенька. Но у него, в отличие от Сеньки, оставался один почти невероятный шанс вернуться назад. Имей Сенька такой шанс, он наверняка поступил бы, как Крылов. У Сеньки этого шанса не оказалось, и он покончил с собой. Но Сенька, Сенька. Он все еще сражался с Крыловым, бессмысленно, упрямо. А разве Крылов виноват, что счастье и несчастье шагают рядом, все время соприкасаясь между собой? Конечно, своей смертью Сенька смыл с себя вину, он использовал последний шанс, но он связал Крылова и Ольгу по рукам и ногам. А может быть, не связал? Может быть, Крылов просто испугался? Но чего? Откуда у него этот камень в груди? Уже третий день, как похоронили Сеньку, и третий день Крылов не видел Ольгу. Когда они стояли у могилы, и Максимыч говорил прощальные слова, и прогремел прощальный залп, взгляд Ольги испугал Крылова, а может быть, и его взгляд испугал ее. Ольга выглядела усталой и постаревшей. Или это он сам постарел? Они возвращались после похорон вместе и, не сговариваясь, расстались.

И вот теперь он шагал позади саней где-то в середине партизанской колонны. Старая Буда давно скрылась из вида, отряд углублялся в леса. Борзов, закутавшись в тулуп, молчаливо сидел на санях. По сторонам тоскливо плыли березы, над головой свинцово висели облака, ледяной ветер обжигал лицо.

«А может быть, отчуждения вовсе нет, — думал Крылов, — а только все запутано?..»

Марзя, шагавший рядом, такой неловкий, будто отрешенный от окружающего мира — от тяжело нагруженного обоза, от скрипа снега, фырканья лошади и мерзлого декабрьского леса, странный, мудрый Марзя — начал неторопливо нанизывать слова:

Над головой по-прежнему низко висели облака, по сторонам так же однообразно плыли деревья, под копытами лошади и полозьями саней так же хрустел снег, но что-то вдруг изменилось для Крылова: облака будто посветлели, а ветер потеплел.

— Паша, ты студент?

— Бывший. Снег пошел.

Среди леса вырос поселок. Обоз стал. Партизаны потянулись к домам, к теплу.

Крылов пошел вдоль обоза, миновал нежилые строения, повернул к большому дому, над крышей которого курился дымок.

Внутри гудели голоса, раскатисто звучал смех, густым слоем висел махорочный дым. Сесть было негде, Крылов стал у двери, опустив на пол пулеметный приклад.

Здесь находилось человек пятьдесят — среди них командование отряда. Ольга тоже была здесь.

— Я ему втолковываю, — весело рассказывал темноволосый крепкий человек в армейском полушубке, — партизаны мы, хлеб у немцев реквизируем и все остальное. А он: «Начхать мне на немцев, а порядок не нарушай. Хлеб заприходован? Заприходован. Забираешь — давай расписку!» «Зачем тебе расписка, дедок? Немцам, что ли?» «Немцам не немцам, а порядок есть порядок, давай и все!» Так и написал: «Я, Фоменко Николай Григорьевич, старший лейтенант Красной Армии, начальник штаба старший лейтенант Красной Армии, начальник штаба партизанского отряда, забрал награбленный немцами хлеб и прочее». Дедок надел очки, прочитал: «Ну, теперь другое дело».