Человечность

Валя Пилкин, отсеченный от всего мира ограниченным пространством подводной лодки, потерял представление о дне и ночи. Но разве кто-нибудь мог ориентироваться в движении этих слепых масс воды, воздуха и снега! Валя чувствовал себя безвозвратно затерянным в чудовищных морских дебрях, где нет ни дня, ни ночи, нет опоры под ногами и никакого намека на солнце.

Прерывая его мысли, раздалась команда:

— Боевая тревога!

Значит, есть люди, которые находят дорогу в морских безднах! Где-то, еще невидимая, но уже ощутимая чуткими приборами, скрытая за броневыми листами, ощетинившаяся пушечными жерлами и глубинными бомбами, таилась чужая, угрожающая Вале Пилкину жизнь.

Подводная лодка приближалась к рубежу атаки. В морских пучинах было еще тихо, сверху, соперничая с воем пурги, бесновались свинцовые волны.

А в студенческой аудитории было тепло и уютно. Первокурсник Грошов выступал с докладом на политзанятиях. Он рассказывал о положении на фронтах, о героизме защитников Сталинграда, о действиях партизан в немецком тылу, тщательно следя за тем, чтобы каждая его фраза была стилистически безупречна.

16

ТЯЖКИЕ КИЛОМЕТРЫ У ЦЕЛИ

Ямполь — городок небольшой. Дома в основном деревянные, кое-где двухэтажные, улицы тихие, сонные. Пронесла воду женщина, из калитки, нахлобучив на глаза отцовскую шапку, смотрел мальчуган, стороной шел инвалид.

Конвойные привели Крылова и Бурлака в полицейский участок, поднялись с ними на второй этаж, в кабинет начальника полиции. Здесь за столом сидел мужчина лет тридцати, на стене висела большая карта и портрет Гитлера.

Конвойные доложили, как задержали арестованных.

— Документы, — потребовал начальник. — Уведите.

Полицейский вывел их на улицу, остановил перед соседним домом.

— Будете здесь. Вздумаете бежать — пришьем на месте!

Старик-хозяин уныло встретил гостей. Он в шапке, поношенном пальто, в валенках, дряблые щеки давно небриты, шея замотана шарфом. В доме у него было не топлено.

— Пойду за дровами. — он принес несколько поленьев, начал растапливать железную печку. — Молодые помирают, а я живу. Всех своих пережил. И сил нет, и неохота уж, а живу.

На стене скрипели ходики, отовсюду глядела заброшенность и тоска.

— Сорок лет учил людей добру, а теперь все ожесточились. Мой бывший ученик — он вас привел сюда — в полиции служит. Летом они погубили двух мальчишек, тоже у меня ночевали…

Вечерело, в доме сгущалась темнота. Старик приоткрыл дверцу печки — на полу заиграл прямоугольник света.

— Отпускали кого-нибудь?

— Не знаю. Угостить вас нечем, сам ничего не варю…

Утром пришел полицейский:

— Собирайтесь!

Старик проводил их тоскливым взглядом.

В кабинете у начальника полиции находились человек десять полицейских, все молодые, здоровые.

— У тебя пропуск до Киева. Почему ты оказался здесь?

— Это я его сюда привел, — поспешил вмешаться Бурлак, сразу завладев общим вниманием.

— А ты как сюда попал — ты ведь тоже из Киева?

— Хрящатик, дом семнадцать. Мы с ним за Днепром встретились. Пришли в Киев, а там ни дома, ни родных. Я и уговорил его идти со мной. Слыхал, может, про Дуплево, около Брянска, там у меня сестра живет, а может, и все там собрались…

— Как же вам удалось добраться сюда? Поездом?

— Пробовали — еле ноги унесли. Мы все потихоньку, сторонкой, а то и своих не увидишь. И так «руки вверх» да «руки вверх». У него на хуторе Фомич ботинки отобрал — посмотри, что Фомичева баба ему дала! А у меня топорик был ухватистый — тоже Фомич отобрал. Где теперь такой найдешь?

Бурлака слушали с улыбкой, а Крылов втайне восхищался точностью и своеобразной прямотой его выражений.

— Дальше вам не пройти, — сказал лейтенант.

— Почему? Мы вон сколько оттопали, а тут близко. Мы никого не трогаем, нам бояться нечего, за нами ничего такого нет. Нам бы вот ботинки или валенки.

— Не пройдете, говорю вам: партизаны задержат.

— Какие партизаны? Сколько прошли — нигде не видели. Полицию видели, а их нет. Ты, может, документик какой нам дашь, чтобы нас не останавливали, а?

— Вот что — вступайте в полицию.

Такой оборот они не предвидели. Начальник полиции припер их к стене — Крылов похолодел от тоскливого предчувствия конца.

— Дело это серьезное, — не растерялся Бурлак, — так сразу нельзя. Нам уж до дома недалеко, мои-то, глядишь, все там. А у меня два брата, вот такие, и мать больная. И его вот уговорил. Не можем мы сейчас, своих повидать надо, а полиция от нас не уйдет: что мы — там вступить не можем?

— Чего боитесь? — оживились полицейские. — Война скоро кончится, тогда ехай, куда хочешь!

— Я из окружения шел и здесь остался. Дурак, кто боится в полицию!

— Это все так, только твой дом где? За фронтом. А мой тут, рядом. Я сначала к своим загляну, а там видно будет.

— Смотрите не прогадайте, — предостерег начальник. — Пойдете на Старую Буду — тут вам крышка, партизаны задержат. Берите левее, там свои.

И он… возвратил им их бумаги, да еще указал точный маршрут пути!

— А ботинки-то как?

Полицейские засмеялись, начали расходиться. Бурлак и Крылов спустились вниз по лестнице. Их никто не сопровождал. Они пересекли площадь, прошли мимо солдат.

Они все время ждали оклика и были готовы к тому, что их остановят. Они решили, что им дали отсрочку, чтобы проследить, куда они пойдут. А пошли они в партизанскую сторону. Дорога вывела их в лощину, окаймленную низкорослыми соснами. «Сейчас, сейчас окликнут», — ждали, заставляя себя не оглядываться.

Санный след становился тоньше, потом повернул вверх, между редкими березами. Ямполя позади уже не было видно.

— Посидим, солдатик.

Напряжение последних часов вымотало их, они сели прямо на снег. Когда Крылов сворачивал цигарку, махорка рассыпалась у него: дрожали руки. — Пошли.

Они увидели деревушку, и она показалась им западней. Они подходили к ней медленно, они приготовились ко всему. Крайняя изба, сейчас их остановят. Еще одна. Никого. Деревня будто вымерла.

Опять поле и за ним бескрайний лес. Мороз крепчал, тело наливалось усталостью. Еще деревня. Еще одна ночевка.

— Мамаша, не пустишь переночевать?

— Заходите…

— Полиция у вас есть?

— Не, была — теперь нет.

— А где же она?

— Да нема. Какая полиция? Партизаны рядом.

— Где… рядом?

— В Старой Буде.

Наутро их опять окружили леса, но теперь светлые, уютные. Потом они миновали Полесье — большое брянское село. Люди на улице здесь громко разговаривали, весело смеялись. Вдоль улицы лежали спиленные телеграфные столбы.

За Полесьем — Старая Буда, партизанское село. До него пять километров, а они прошли тысячи. Их задерживали, в них стреляли, они шли днем и ночью, рассчитывали каждый шаг. Теперь оставался последний рубеж. Преодолев его, они станут в строй.

Они спешили: вдруг там никого нет, вдруг они придут слишком поздно?

Поле между Полесьем и Старой Будой усеяно следами солдатских сапог и стреляными немецкими гильзами. Когда-то здесь вдоль ветел, образовавших аллею, пролегала уютная дорога. Теперь дороги не было, а уродливые деревья навевали тоску. Здесь была ничейная земля. Что если им так и не удастся преодолеть последний рубеж? Не нацеливается ли откуда-нибудь на них пулеметный ствол?

Калоши спадали с ног, мешали идти, будто пытались задержать Крылова среди ветел. А впереди уже выглянули низкие заснеженные избы. Старая Буда.

Они заметили на окраине человеческую фигурку и заспешили из последних сил, а фигурка оставалась неподвижной, как неживая. Он, партизан.

Казалось, он не обращал внимания на двух человек в поле или не видел их, хотя они уже различали пестрый узор на немецкой плащ-палатке, прикрывавшей его от ветра.

Когда до избы осталось метров сорок, партизан сошел с крыльца и, не снимая с плеча винтовку, крикнул: