Человечность

Полицейские негромко совещались между собой. Тем временем Бурлак продолжал:

— Мы люди тихие, а нас за кого только не принимают. Этот одноглазый старичок ружье на нас наставлял, обыскивать велел. Ты читай, читай. Ну ладно, без топорика обойдемся, а как вот ему в таком рванье идти, а? Прочитали? — Бурлак спрятал удостоверение в карман.

Десятки глаз с любопытством разглядывали его. Пока полицейские решали, как быть, он снова принялся за одноглазого.

— Где бы нам тут, дедок, позавтракать? Фомич-то топорик и ботинки отобрал, а накормить забыл. Может, ты накормишь?

Полицай сверкнул глазом, но отодвинулся от Бурлака. Зрители откровенно посмеивались над этой сценой.

— К сестре, значит, идешь? — недоверчиво заговорил старший полицейский.

— А к кому же мне еще идти? Она у меня одна, топорик вот хотел ей…

— Хватит! Пойдете в Ямполь. Там разберутся, кто вы.

— В Ямполь так в Ямполь, а с ботинками как? Что ж теперь, при новом порядке, Фомичу позволено с каждого встречного ботинки снимать?

Окончательно добив хуторского полицая, Бурлак пошел к выходу.

Улица теперь была пустынна, редкие прохожие уклонялись от встречи с ними.

— Мамаш, поесть не найдется?

— Нет… Мы уже позавтракали, а обед не готов… — женщина торопливо повернула к калитке.

— Мамаша, не ли чего перекусить?

— Сами кое-как…

Вот чертовщина! Им надо было хоть на немного задержаться где-нибудь, обдумать свое положение. Со вчерашнего вечера они ступили в колею, из которой не могли выбраться. Она вела их прямо в Ямполь, а до Ямполя не более километра.

— Мамаш, поесть не…

— Нет…

Уже край села, а за ним виднелись крыши Ямполя.

— Мамаша, не найдется чего поесть?

— Заходите…

Наконец-то. Они не спеша позавтракали, потом неторопливо переобулись. Но уходить из дома надо было, а они так и не решили, что делать.

На улице они заметили, что за ними следят: из-за угла выглянула голова — показалась и исчезла.

Они продолжали двигаться по колее: ни свернуть в сторону, ни возвратиться назад.

— Ты только помалкивай, — напомнил Бурлак, когда они были за селом. — Ты ничего не знаешь, ко мне в гости идешь, я сам все им объясню.

Ямполь приближался катастрофически быстро, а справа, за полем, заманчиво темнела полоска леса. Там-то они уж как-нибудь скрылись бы… Ямполь отталкивал их, а кромка леса притягивала. Не попытаться ли? Они потом пожалеют, что не сделали этого. Была не была…

Они свернули с дороги, по колени увязли в снегу. Пять, десять, сто метров… До леса чертовски далеко, не успеть. От села уже скакали конные. Просвистела пуля, еще одна.

Они вернулись на дорогу. Теперь их вели под конвоем. На городской окраине им повстречалась легкая упряжка. В санках сидели двое немцев. Воротники шинелей подняты, шарфы завязаны наподобие платка, за спиной, стволом вверх, пулемет. Солдаты мельком взглянули на арестованных и так же неторопливо поехали дальше вдоль окраины. Патрули…

15

ЛЮДИ, ВОЙНА, МОРЕ и СНЕГ

Косте Настину не удалось увидеть Лиду: маршевики собирались быстро, у него не было времени добежать до санитарной роты.

Эшелон направлялся в Москву — значит, на Центральный или Северо-Западный фронт.

В Москве простояли несколько часов. Маршевикам раздали махорку, гранаты, пулеметчики дополучили ленты и патроны.

Покончив с делами, Костя сел у приоткрытой двери. Падал снег, улица притихла, будто задремала под пушистым зимним покрывалом. Костю охватила грусть, жалящая, неотвязная.

Из этого состояния его вывел женский голос — неужели Лида?!

Да, это была она. В петлицах ее новой шинели алели по четыре треугольничка, и вся она была новая, подобранная, свежая.

— Здравствуйте, мальчики! Сколько вас тут? Получите индивидуальные перевязочные пакеты!

— Есть получить пакеты! — отозвался младший лейтенант Якушкин, обрадованный ее появлением.

— Сестричка, с нами, что ли, едешь? — поинтересовался Кравчук.

— Куда вы без меня годны!

С Костей Лида вела себя, как со всеми, — непринужденно и просто, а он держался с ней совсем скромно, ничем не выдавая своих чувств. Она была нужна здесь не одному ему, а всем.

Из Москвы эшелон двинулся к Ельцу. Костя и Лида отправились навстречу своей судьбе.

Паша Карасев стоял в очередном наряде. Сменившись, он сел за письмо — самое время написать.

Заканчивался сложный, но в общем удачный для Паши сорок второй год: позади десятилетка, он поступил в институт, ну а что пришлось прервать учебу и пойти в армию — не его вина. Армия — это временно: отслужит и вернется на студенческую скамью.

Скоро курсанты сдадут экзамены и покинут радиошколу. Куда он попадет, трудно сказать. Могут послать в артиллерийскую часть, в войсковой штаб, а могут и в тыл, к партизанам. Несколько курсантов уже подали рапорт с просьбой направить их на выполнение особого задания. Но он, пожалуй, не станет торопить события, время само покажет, как быть. К тому же ему намекнули, что оставят его в Москве. Хорошо бы — это сделало бы его положение устойчивым…

«Скоро разъедемся по действующим частям, — писал Паша Мише Петрову. — Сам понимаешь: надо — война».

Зауральский городок, куда приехал младший лейтенант Пятериков, оказался совсем не тихим местечком: здесь располагалась одна из крупнейших авиашкол. В небе постоянно ревели самолеты, аэродромные службы представляли собой большое и сложное хозяйство, среди обслуживающего персонала было немало женщин в военной форме.

Начальник интендантской службы разглядывал Пятерикова скептически.

— Курсы, значит, кончил. Ну что ж. Чистенькую работу я предложить тебе не могу, дам, какая есть. Не справишься — отчислю на фронт. Понял? Жить будешь в городе, на частной квартире, здесь негде. Ну так вот для начала наведи мне порядок в свинарнике. Не нравится?

— О такой работе мечтал, товарищ майор!

— Не зубоскаль. Завтра же поезжай на станцию и разберись, почему не доставили корма, бумаги получишь в канцелярии. А сегодня знакомься с людьми. Все.

«Интендант, — недовольно хмурился майор. — Взгляд настырный, масленый. Черт знает что…»

А в это время сержант Лагин вел поредевшую роту на исходную позицию. Правильно рассчитать каждый шаг пути было сейчас самое важное. Здесь, в Сталинграде, неистовство войны достигло предела: пехотные батальоны таяли, как свечи, люди глохли от грохота, и каждый метр земли был полит человеческой кровью.

Стрелковой роте было приказано захватить угловой дом на перекрестке улиц. Обыкновенный четырехэтажный дом старой кладки — выщербленные пулями и осколками стены, пустые глазницы окон, четыре подъезда.

В роте не оставалось ни одного среднего командира, а пока добирались до исходной, трое красноармейцев были убиты и семеро ранены. Попробуй узнай в этом громе, где твоя мина, где нет. Из дома осатанело бил станкач, и всюду перед ним лежали трупы.

Подбежал командир полка капитан Босых, за ним в проломе стены мелькнули его адъютант и командир сорокапятимиллиметровой противотанковой батареи. Они дышали так же тяжело, как красноармейцы, только что проделавшие тот же путь.

— Ты мне, комбат, этих стрекачей убери к чертовой матери! — ругнулся Босых. — Понял?

Лейтенант осторожно оглядывал угловой дом. Как подтащить сюда да еще белым днем противотанковые пушки, одному Богу ведомо.

— Готов, Лагин?

— Готов, товарищ капитан.

Над тысячекилометровыми пространствами бушевала война, выла метель. Люди воевали с людьми, а снег с войной. Война множила трупы, воронки и пепелища, а снег засыпал их, набрасывал на землю девственно-белое покрывало; война развязывала стихию огня — снег плотной пеленой обволакивал его.

Вторую неделю над студеным морем свирепствовала пурга. Казалось, холод, ветер и снег сделали невозможным все живое — разве в этой беснующейся свинцовой воде, в этих жутких россыпях метели могло что-нибудь жить? Под ногами — черная водяная бездна, над головой — бездна снега и полярного холода, а по сторонам и то, и другое.