Человечность

Саша, как хорошо, что ты существуешь и приходишь именно тогда, когда нужно, и не требуешь отчета, которого Женька все равно не сумел бы дать. «Саш, Пятериков скрыл, что отказался в горкоме…» «Брось об этом. Лучше подумаем, как все побыстрее сделать».

В тот же день Саша побывал в диспансере. Он обошел все кабинеты и был безоговорочно признан годным в авиадесантные войска.

Этот день представлялся теперь Женьке совсем легким, потому что самые трудные испытания были впереди.

5

НА НИЧЕЙНОЙ ЗЕМЛЕ

… Ветер швырял в лицо россыпи снега, в темноте жалобно мяукала кошка, две женщины тащили на санках какие-то мешки. В согнутых фигурах Женька уловил сходство с собой: и он так же тащил свой груз, только груз этот — в нем самом, никем не видимый, но такой же тяжелый, как у женщин, пробивающих себе дорогу в снегу навстречу ветру. Все у Женьки не как у людей, а запутано скверным образом. Ему слишком хотелось повзрослеть, он приписывал себе лишний год, когда в школе заполнялись какие-нибудь бумаги, ему стыдно было признавать себя моложе остальных ребят в классе…

Он всегда торопился, если ему чересчур хотелось чего-нибудь. В детстве, когда Крыловы жили в деревне, ему очень хотелось попасть в школу. Кирпичная, под железной крышей, она гордо высилась на крутом берегу Каменки. Затаив дыхание, он слушал, как старшие ребята говорили об уроках, о переменах, об учительнице. Он завидовал им и однажды на свой страх и риск отправился в школу. Любопытство притягивало его к ней, как магнит. Учительница заметила его, ввела в класс, усадила за парту, а после уроков проводила домой и сказала матери, что ему надо подождать год. Но на другой день он опять пришел в школу. Так и остался в ней, зато приобрел обидную кличку маленький. И в Покровке, куда переехали Крыловы, он еще несколько лет был самым маленьким среди одноклассников. Свой рост он воспринимал как незаслуженное оскорбление. Но в седьмом, восьмом и особенно в девятом классе он потянулся вверх, догнал ребят, перерос многих, с гордостью ощутив во всем теле наливающиеся крепостью мышцы. Однако обидную кличку забыл не сразу и всей душой желал себе скорее и по-настоящему повзрослеть…

Теперь паспорт грыз его, как волкодав, забравшийся в грудной карман. В горкоме паспортом не интересовались, а вот в военкомате… Его и Сашу вызвали к трем дня.

Саша пробыл у военкома несколько минут, за ним вошел Женька. Военком раскрыл его паспорт, вписал фамилию в бланк и положил ручку: «Ты как сюда попал?» У Женьки перехватило дыхание, как у человека, пойманного с поличным. «Бери паспорт и — домой!» «Там… ошибка…» — с внезапным облегчением возразил Женька. «Не морочь мне голову, — устало и строго сказал военком, — детей мы не вызываем». Женька поблагодарил бы судьбу за такой оборот дела, если бы не слово «детей», кольнувшее его самолюбие. «Не могу я, понимаете…» «Не мешай работать, марш домой!» — повысил голос военком.

Таким беспомощным и жалким Женька никогда еще не чувствовал себя, а за дверью ждал Саша, которого, конечно, приняли и который уедет один по его, Женькиной, вине. Хорошо, что в коридоре было много людей — только поэтому Женькино банкротство не успело обнаружиться. На улице Саша сказал: «Я на завод. Ты ведь знаешь, меня не отпускают, но теперь по просьбе военкома отпустят. Не скисай, дипломат, вечером встретимся».

Женьке остановить бы его, удержать от последнего шага, крикнуть: «Не ходи, меня не взяли!» Но он промолчал, он находился на ничейной земле и уже не мог вернуться назад. Вернуться — значило примириться с чем-то, отступить от чего-то важного, что приходит к человеку однажды и не забывается, не прощает ему…

Он снова брел по улице, бессильно барахтаясь в паутине безрадостных мыслей. «Людям-то как теперь на глаза покажешься? Герой… На ребят обиделся, их обидел. Ведь могло быть и наоборот: меня забраковали бы, а их взяли. Паша с Костей наверняка поняли бы меня, не убежали, как я от них… У Саши тоже все определенно, он всегда опирается на что-то прочное. И военком его поддерживает, и дома у него, наверное, знают…»

Но в те минуты Женька был не только полон растерянности — в глубине души он был доволен, что все сложилось так, что он никуда не уедет, что привычный склад его жизни останется нерушим…

Чувство освобождения понемногу вытесняло в нем недавние тревоги. «Я ведь ни в чем не виноват!» — оправдывался он, представляя себе, как придет домой, снимет валенки, заберется в теплый угол за печкой, раскроет «Квентин Дорвард» и погрузится в мир вальтерскоттовского вымысла. Разом отступит все, что он пережил в последние дни. Потом они трое — мать, Шура и он — будут есть рассыпчатую картошку с огурцами и пить чай. А утром он пойдет в школу, сядет за парту, и опять зазвенит звонок…

Здесь его радужные мечты застопорились. Нет, не будет прежней легкости и того ощущения жизненной полноты, с каким он переступал порог школы. Он отчетливо увидел, как будет. Никто не упрекнет его, Паша, Костя и Миша обрадуются, что он вернулся. Пятериков произнесет какую-нибудь пошлость, и Женька проглотит ее, потому что не проглотить он уже не может. Грошов будет что-то нашептывать Лиде Суслиной, а она будет насмешливо поглядывать на опростоволосившихся добровольцев. Валя Пилкин тут же присочинит какую-нибудь немудреную историю, будто случившееся было лишь мимолетной шалостью. Но это не шалость, это оставит след в Женькиной душе, он что-то утратит в себе. И от него уйдет Саша, а вместе с ним исчезнет целый мир, лучшее, что было у Женьки. А лучшее сейчас уходило на фронт. Там был не только передний край — там столкнулись главные идеи, без которых не понять жизнь. Нет, учиться, как прежде, когда все было по-иному и его сознание не отягощалось ничем, он уже не мог…

Скверно еще, что он обязан будет объяснить свое возвращение. Поверят ли ему, что он был вполне серьезен, а не воспользовался случаем, чтобы прослыть «героем»? Вызывали-то не его год, не двадцать пятый… И Григорию Ивановичу надо все объяснить…

Женьку несло по улице, как снег ветром, и подобно тому, как снег задерживается у первой попавшейся изгороди, Женька ухватился за мысль о Григории Ивановиче, потому что она помогала ему сосредоточиться на чем-то одном, конкретном, не очень тягостном. Что ж, он расскажет все старику, а там видно будет…

Вот и школа. Он поспешил к двери, словно школа могла укрыть его от него самого.

В учительской знакомо висели карты, стопками лежали учебные таблицы. На полочке рядком стояли классные журналы, в крайнем из них его фамилия… Все привычное, близкое, а он чувствовал себя здесь чужим.

Закутавшись в пальто, Григорий Иванович с карандашом в руке сидел за столом. Уже сорок лет склонялся он вот так над тетрадями. Начал еще в гимназии, в той же Покровке, — на отдых давно пора, а тут война, каждый учитель на счету: помоложе и поздоровее все в армии. Пришлось старику опять учительствовать.

— Здравствуйте, Григорий Иванович.

— Проститься зашел? Жаль расставаться со школой, а?

Женька сглотнул теплый ком, переступил с ноги на ногу. Он и сам не мог бы объяснить, что побудило его выговорить слова, возникшие у него как-то сразу, будто независимо от сознания, — неопределенность ли его положения, вопрос Григория Ивановича или тревога за Сашу, оставшегося в одиночестве. Только фраза эта вылилась уже в готовом виде, будто он заранее обдумал ее и пришел в школу лишь затем, чтобы произнести ее.

— Григорий Иванович, военкомату нужна справка, что я с… двадцать четвертого года рождения и учусь в десятом классе.

— Нужна — значит, дадим. Садись, настоишься еще.

Каждое движение старика напоминало Женьке священнодействие. Еще ему казалось, что это не он сидел перед директором школы, а кто-то другой, а сам он наблюдал за этим другим со стороны. Женька вдруг поверил, что его судьба решилась здесь, в тесной учительской. Вот старик кончил писать, приложил к листку печать, и Женька больше не сомневался, что действительно зашел проститься со школой.