Человечность

— Держи, Крылов, — директор встал, небольшой, сухонький, — аттестат мы тебе дадим: оценим по текущим сведениям. Только вот с биномом Ньютона у тебя еще слабовато, а?

— Неважно, Григорий Иванович.

— Гм… Ну ладно, потом подучишь, так?

— Видно будет…

— Да… Время такое… Ну иди, мальчик. Не забывай нас.

Спасибо старику: он поддержал слабый Женькин дух, растворявшийся в предательской жалости к себе. Сочувствие учителя открывало перед ним какую-то перспективу. Зато он окончательно осознал, как жаль ему уходить из школы. Ведь путь в будущее он представлял себе от школьного порога, и оттого что он бросал школу просто так, по собственному желанию, он будто перечеркивал вместе с ней и свой завтрашний день. Но теперь у него оставалась тоненькая ниточка, связывающая его со школой, — аттестат, который ему дадут…

Григорий Иванович протянул сухую ладонь, по-стариковски деликатно пожал Женьке руку:

— Один ты у нас такой…

Выйдя из школы, Женька уже не чувствовал себя бесприютным и одиноким, но по мере того как он приближался к военкомату и думал о новой встрече с военкомом, его дух опять ослабевал. Восстановить в себе душевное равновесие ему не удавалось, как он ни старался.

По улице снова мело снегом. Вечерняя Покровка будто вымерла, тишина и безлюдье усиливали в Женьке ощущение заброшенности и запутанности.

Военкоматовская пружина скрипнула, за Женькиной спиной зло хлопнула дверь. На лестнице висел кислый табачный запах, очереди у военкома не было, и старый особняк казался пустым.

Майор встретил Женьку усталым вопросительным взглядом.

— Вот… Здесь все правильно…

Военком долго смотрел в школьную справку, то ли читая, то ли просто отдыхая после хлопотливого рабочего дня. Женька молча ждал.

— Опять ты… Сколько тебе лет?

-. Восемнадцать, — под взглядом майора Женьке стало совсем неуютно.

— А моему сыну было девятнадцать, — проговорил майор, адресуя свои слова не Женьке, а кому-то другому, кто мог бы разделить отцовское горе, понять, как нелепо терять сына в девятнадцать лет.

Женька стоял, будто уличенный в проступке, которому не было оправдания, потому что ему не было еще и семнадцати.

Майор думал о войне, о сыне, об этом мальчишке, которого следовало бы оттрепать за уши и выставить вон. Но в мальчишке, несмотря на его нехитрую ложь, была какая-то бесстрашная искренность, от которой нельзя было отмахнуться. Она привела его в военкомат вопреки сомнениям, написанным у него на лице. Он так же созрел, как и остальные четверо, которым исполнилось восемнадцать…

— Паспорт.

Военком положил перед собой паспорт, не очень уверенно взял ручку. Был март сорок второго года. Гитлеровцы отброшены от Москвы, но война по существу только начиналась. Днем у него в кабинете побывали тридцать семь человек. Многие в годах, нестроевики — им бы дома на печке лежать, а он отобрал у них паспорта. Служба у него такая — не до жалости. И все-таки это нелегко — взять вот такого юнца и сунуть в самое пекло. Был постарше бы — другое дело, а на этого военкоматовская власть еще не распространялась. «Ну да ладно, пусть идет. В конце концов с него, с военкома, требуют в армию людей. В гражданскую сам был ненамного старше…»

Майор кончил писать, открыл сейф и бросил в него новенький Женькин паспорт. У Женьки заныло в груди, словно вместе с паспортом в стальном сейфе оказался и он сам — вся его сегодняшняя и завтрашняя жизнь. Ученика десятого класса Крылова больше не существовало, и появился какой-то другой Крылов, еще никому неведомый…

— Ну, не поминай лихом. Отправка завтра в девятнадцать ноль-ноль.

Женька шагнул к двери, и в этот момент вошел Саша. Он улыбнулся Женьке и протянул майору лист бумаги. Майор опять писал на том же бланке, опять открыл сейф, бросил в него паспорт, Сашин паспорт и устало повторил: «Отправка завтра в девятнадцать ноль-ноль».

6

МАТЕРИ-ТО ЧТО СКАЗАТЬ?

У Сашина дома намело сугроб, тропинка исчезла под снегом.

— До завтра.

— Саш, а меня не брали…

— Знаю.

— Тебе кто-нибудь сказал?

— Нет. Твой год не брали. Но ты же дипломат.

— А если бы меня не взяли?

— Я рассчитывал, что будет так.

— Ты ушел бы… один?

Вместо ответа Саша положил руку на Женькино плечо:

— Зайдем к нам. Отогреешься немного.

— Не стоит. Пойду. Всего!

Женька остался один в холодном темном мире. С каждым шагом на него надвигалось самое тягостное — разговор с матерью. Лишь теперь он по-настоящему осознавал, что значила для него мать. Раньше он не задумывался над этим, потому что мать всегда была рядом, ее присутствие казалось само собой разумеющимся, как воздух. Но если в Женьке было что хорошее, то это — прежде всего от матери. Она воспитывала его ненавязчиво, незаметно. Ему не доводилось ходить в обтрепанных брюках и невыстиранных рубашках с оторванными пуговицами. Он перенял от матери ее аккуратность, привык следить за собой. Но мать не вмешивалась в его мальчишескую жизнь и внешне не проявляла беспокойства, даже если он на весь день исчезал из дома. Женька ценил эту ее молчаливую сдержанность и больше всего боялся чем-нибудь огорчить мать, увидеть у нее на глазах слезы.

Мать не жаловалась на усталость, боль, недостаток денег — и он не привык жаловаться.

Однажды летом — ему было лет шесть, они жили тогда в Узорове — он нашел на лесной опушке ежа, закатил его в кепку, чтобы унести с собой, а мать сказала: «Ежата у него, умрут одни-то…» Женька запомнил тот случай. Мать помогла ему понять, как может проявляться у человека бездумная жестокость.

Переехав из Узорова в Покровку, мать не забывала деревню. Ей не хватало полей и березовых рощ, она любила пройтись по росной траве, охотно косила, ходила за грибами, пила чай из старенького бабушкиного самовара.

Порой мать удивляла Женьку своими суждениями о людях. Бывало, человек нравился ему, а она отзывалась о нем крайне сдержанно и неохотно, а иногда она похваливала кого-нибудь, кто представлялся ему совсем неинтересным, и оказывалось, что в обоих случаях она была права. Незаметно он привык смотреть на людей глазами матери…

Его радовало, что ей нравились его друзья. Она по-своему умела понять каждого из них. Пашу она терпеливо выслушивала, зная, что ему нравилось, когда его слушали; с Костей затевала непринужденный разговор.

— А, Костя, проходи, проходи. Раздевайся, — улыбалась мать.

— Спасибо, теть Кать, мы сейчас пойдем…

— Чего спешить-то, мороз на улице.

— В кино…

— Ноги-то в ботинках, поди, отморозил?

— Ничего…

— Танцевать, что ль?

Костя смущенно переступал с ноги на ногу: танцевать в классе умели лишь Грошов и Пятериков, а остальные, в их числе Женька с Костей, только чуть-чуть умели двигаться под звуки танго, при этом их внимание было поглощено тем, чтобы не отдавить партнерше ногу. По правде, они танцевали-то всего три-четыре раза, а Паша еще ни разу не пробовал. Услыша лукавый вопрос матери, Женька с любопытством ждал Костиного ответа, но Костя молчал, как пень, и Женька вмешивался в разговор:

— Мы этими пустяками не занимаемся!

Он сам понимал, что хватил лишнего, но матери не надо было объяснять, она и так все знала. Она смотрела на них и думала: «Какие забавные глупые мальчишки…»

В другой раз мать заговорила с Костей о боксе.

— Драться-то для чего учишься?

— Спорт… — деликатный Костя, не умеющий рассуждать об очевидных вещах, смущенно улыбался, привычно поправляя кожаные рукавички.

Мать не видела боксерских схваток, в ее представлении бокс ничем не отличался от драк, которые она наблюдала в свои детские и девичьи годы. Стычки мужиков по праздникам были чуть ли не обязательным ритуалом. Но зла мужики не помнили и после праздников мирно сходились друг с другом.

Вспоминая свое девичество и глядя на Женьку и Костю, мать с теплой грустью думала о том, какой все-таки беспокойный, непоседливый народ — мужчины. И Алеша, муж, подраться любил… Костя уже не казался ей застенчивым мальчиком. С присущей матери слабостью к собственному сыну она решала, что Костя лучше его подготовлен к жизни, хотя временами Женька представлялся ей старше и мудрее Кости. Но лишь временами: оба были еще мальчишки…