Человечность

Он набросил на плечи пиджак, вышел со двора. Ему было безразлично, куда идти. Он повернул за угол, увидел тропинку к Днепру. Пусть к Днепру. Ногам стало сыро — росная трава доставала до колен. Берег. Пахло рыбой, водяные струи терлись о травы, словно живые. Он присел на борт лодки, опустил в воду ладонь — вода будто ощупывала руку. Ему вспомнилось другое утро, когда он сидел на самоходном пароме и так же вот держал в воде ладонь. Казалось, с тех пор прожито много лет. Все бежит — и вода, и время, и жизнь. Завтра будет не похоже на сегодня — скоро он отсюда уйдет, и чувство одиночества у него рассосется. Нельзя застаиваться на месте, надо двигаться дальше, как река, на первый взгляд неизменная, но каждое мгновенье новая, просветленная. Поднимется в ней муть, а вода сносит ее, гонит прочь. Он должен уподобиться реке, очищающейся от мути. Не растратить бы только понапрасну силы, влиться бы в большой строй людей, как реку. «Пусть ковыряются здесь, — подумал, отсекая от себя мимолетные события минувшей ночи, — а я пойду дальше». Он сполоснул лицо, встал и зашагал к селу. Он успокоился и, подходя к хате, уже знал, что больше не переступит ее порог.

Он посмотрел, где бы лечь, и, поколебавшись, направился к стожку сена. «Ничего, завтра подправлю…» Сено лезло в глаза, в рот, за ворот, но в копне было тепло, и он заснул крепким сном.

Утром, вылезая из копны, он увидел сидящего рядом Илью.

— Чего ушел? — Илья доставал кисет. — Закуривай.

Крылов заметил, как со двора в хату прошмыгнула хозяйка.

— Принеси мою сумку.

Илья взглянул на него, помедлил, раздумывая, идти ли, но встал и вскоре вернулся с противогазной сумкой.

— Спасибо.

— Ты куда? Подожди, поговорить надо.

Крылов не остановился, но он уходил с тяжелым чувством, ему было жаль, что случилось так. Наверное, он сам в чем-то был виноват перед Ильей.

Крылов опять встретил доктора.

— Федя… скоро, Дмитрий Алексеевич?

— Еще с десяток дней продержишься?

Просто сказать — десять дней. Он даже не знал, где будет ночевать сегодня.

— А пораньше нельзя?

— Нельзя. Товарищ-то твой где? Ходят слухи, что он остается?

— Не знаю. Мы с ним… разошлись.

— У Анны Федоровны поживешь. Мы говорили.

— Спасибо, Дмитрий Алексеевич, а кто такой Колпак?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Полицай говорил…

— Ну, значит, Колпак. А еще что говорил?

— Списки готовят, кого в Германию…

— Так. Чуть не забыл: тебе от Феди подарок. Значит… на Бахмач? — доктор вдруг задорно, понимающе подмигнул Крылову и протянул ему перочинный нож. — Веселей, парень!

Он тронул лошадь. Коляска выехала на дорогу, а Крылов продолжал стоять на месте: десять дней — это не так уж много, как-нибудь продержится, но неужели Илья останется здесь?

Чтобы скоротать время, Крылов брался за любую работу, а если работы не было, уходил на берег Днепра и подолгу оставался там наедине со своими мыслями.

У Софьи Андреевны нашлось несколько книг — среди них «Госпожа Бовари» Флобера. Этот роман взбудоражил его, вовлек в спор с автором и с самим собой. Удивляла парадоксальность авторской мысли: доброе, гуманное гибнет или опошляется в жизни, а ловкость, расчетливость и цинизм торжествуют. «Не гонись за призраками, — твердил автор, — не надейся на необыкновенное. В действительности все мелко и низко, только лицемерием и уловками можно добиться своего». «Неправда! — возмущался Крылов. — Подлость не может восторжествовать над добротой и честностью, иначе не было бы самих людей, были бы только звери. Добрых людей гораздо больше, чем подлых. Я сам все время встречаю хороших людей. Они бескорыстны, искренни, добры, они возвратили мне здоровье и веру в себя, они продолжают поддерживать меня! Конечно, в жизни все непросто. И мне доводилось прибегать к уловкам: без них я едва ли ушел бы дальше концлагеря, но это совсем не значит, что Флобер прав…»

С Ильей он больше не встречался. Лишь однажды он издали видел его в лодке вместе с полицаем Михайлой: они выбирали из сети рыбу. Полицаем Илья, конечно, не станет, не такой он человек. Его заигрывания с полицией — уловка, неприемлемая для Крылова. Он попытается в открытой борьбе стать в строй.

Крылов был в хате, когда подъехала коляска. Он выбежал на улицу и ахнул: перед ним стоял почти прежний, могучий Федя Бурлак. Они обнялись, Крылов ощутил запах лекарств.

— Где ты был?

— В больнице. Мамаш, картошечки или еще чего-нибудь не найдется? Всю дорогу ничего не ел.

— Вот взгляните, — улыбался доктор, — другой на его месте давно бы был на том свете, а он не только жив, но и проголодался.

— Мне, доктор, туда нельзя, мне далеко идти надо, — говорил Бурлак, проходя в хату.

— Как же ты расправился, сынок! — удивлялась Анна Федоровна, собирая на стол.

— Люблю домашнее, — Бурлак аппетитно ел, добродушно поглядывая на присутствующих, и это торжество возвращенного здоровья порождало у всех приподнятое настроение. Софья Андреевна тоже выздоравливала и уже помогала матери в доме.

— Ты больше ешь и ни о чем не думай, — внушал ей Бурлак. — Болезнь не боится, когда думают и аппетит плохой. Правильно я говорю, Дмитрий Алексеевич?

— Правильно, — смеялся доктор, любуясь редким пациентом.

В то же день Крылов и Бурлак ушли вверх по Днепру.

— В больнице было хорошо, — рассказывал Бурлак. — К нам, тифозникам, ни один полицай не заглядывал.

— К тифозникам?

— Это только так говорится. Там все были, как я: доктор привозил и тифозниками делал. Немцы наш барак стороной обходили, даже не знали, сколько нас там. Сначала я совсем было приуныл, потом доктор вот тут разрезал, почистил, стало хорошо. У меня теперь и бумага есть, доктор дал. Может, пригодится.

— Пригодится. Давай подумаем, где бы наших родственничков поселить.

Из всех киевских улиц Крылов знал лишь одну — Крещатик. Этих сведений Бурлаку оказалось вполне достаточно — местом своего киевского «жительства» он тут же признал именно Крещатик.

— Вот и хорошо, Хрящатик так Хрящатик.

— Не Хрящатик, Федь, а Крещатик.

Но входить в тонкости Бурлак наотрез отказался.

— Хрящатик лучше запоминается, а остальное — зачем? Я, видишь ли, в Киев переехал недавно, а тут еще память поотшибло.

Позиция у Бурлака была такой прочной, улыбка такой беззаботной, что Крылов махнул рукой.

— Ладно, только не говори «Хрящатик».

Выглядели оба как заправские горожане, издалека добирающиеся до дома. На Крылове поверх рубашки была надета суконная куртка. Пиджак он нес в руке, противогазную сумку — через плечо. У Бурлака за спиной висел вещмешок, в котором было полотенце, кусочек хозяйственного мыла, две пары полотняного белья, ватный жилет и топорик.

— На брюки выменял, — пояснил Бурлак. — Ухватистый топорик. Пригодится в дороге где костер развести, где так.

Обзавелся он еще широченным, как раз на него, плащом. Все эти вещи, в том числе суконную куртку, он привез с собой из больницы.

11

НА ЗЕМЛЕ УКРАИНЫ

Начался ноябрь, но солнце пригревало, и не заметно было особых признаков близящейся зимы. Сквозь золото и багрянец деревьев проглядывали белые хаты, такие уютные, приветливые, что хотелось подойти, остановиться, присесть.

— Не зайдете ли в хату, хлопцы?

Крылов и Бурлак заходили, знакомились с хозяевами, ели борщ. Пища была не очень разнообразна, зато обильна, в чем особенно нуждался Бурлак. К нему возвращались прежние силы, и теперь никто не узнал бы в нем недавнего военнопленного, истощенного голодом, болезнью и побоями.

Хозяева не докучали им чрезмерным любопытством: мало ли что случается в такое время. И без того видно: люди не здешние, русские, и не от хорошей жизни здесь. Да и у самих хозяев где-то на чужбине отцы, сыновья, мужья и братья, — может быть, и они вот так же бродили по земле: одно у всех горе — война.