Человечность

Деревенский сапожник подправил Бурлаку сапоги, засомневался:

— Куда идти, а то и не хватит.

— Были бы, папаша, ноги, — возразил Бурлак.

— Так-то оно так, только босиком сейчас не побегаешь.

Шли без задержек, легко и свободно, в воскресный день миновали Черкассы. По дороге в город тянулись пешие и на телегах — окрестные жители направлялись на ярмарку. Вокруг говорили о хлебе, о коровах, о земле Случались встречи необычные, по-своему отражавшие жизнь и беды Украины.

— Хлопцы, не бачили моих сынов? — старушка смотрела отрешенным взглядом. — Одного Гришей зовут, кудрявый такий.

Старушка вытирала слезы, что-то шептала.

В другом селе мимо них проехала свадебная тройка. Звенели бубенцы, кучер — с цветком в петлице, невеста в белом, рядом с ней неподвижный, будто неживой, жених. Во всем было что-то кричаще тоскливое, словно не свадьба это, а похороны. Только собачонка звонким лаем оживляла улицу.

Однажды повстречался инвалид лет тридцати пяти.

— Нет ли табачку, хлопцы?

— Есть, закуривай.

— Как живешь-то, солдатик?

— Який з мене теперь солдатик… — инвалид прикурил, нервно затянулся. — Кому нужен. Хожу туды-сюды, всим надоив. Галю мою повисыли. В Германию назначили, а она не захотела мене бросить. Ото там повисили. — Он показал на середину села.

Одна встреча была совсем странной, даже жутковатой. Они шли низом, у воды, а навстречу им величественной походкой вышел бородатый дед. В его облике сказывалась несвойственная жителям деревни культура.

Старик с достоинством поприветствовал их и на чистом русском языке заговорил… о Толстом.

— На земле было много великих людей. Самый мудрый из них — Лев Николаевич Толстой: он лучше всех знал человека, он предсказал все это. Кто поймет его, тот познает и себя, и жизнь. — голос у него был спокоен и выразителен.

Крылов, удивленный встречей и странным разговором о Толстом, терялся в догадках, кто этот человек. Учитель? Музейный служащий? Доморощенный пророк, утративший чувство реальности, или.

— А вы кто?

Старик задержал на нем спокойный взгляд.

— Я был хорошо знаком с Львом Николаевичем, я понял его мудрость и его пророчества. Все, что сейчас происходит, — это не самое плохое. Да-да, мои добрые незнакомцы, идущие своим путем без дорог. Через сорок лет горе ужаснее, чем это, обрушится на людей, и здесь, где мы с вами стоим, будут бродить одни волки и лисы. Так будет, потому что человек становится хуже. И когда минуют сорок лет, и наступит сорок первый, вспомните, что я говорил.

От взгляда старика и от его слов по телу у Крылова пробежал холодок.

— Вы кто же будете? — в свою очередь, поинтересовался Бурлак, но старик ничего больше не сказал.

Он поклонился и неторопливо зашагал по берегу, странный, не похожий на окружающую жизнь.

Крепчали утренние заморозки, в днепровской пойме весело заблестели корочки льда. Днем было еще тепло, но в природе уже чувствовались близкие перемены.

Пора была перебираться на левый берег.

Они нашли перевозчика. Хмурый украинец выслушал их, молча встал, взял весла и пошел к реке, где у него была лодка. Греб он тоже молча, не обращая внимания на ниточки льда, с шуршанием обтекавшие борт лодки. Он не потребовал платы за переправу, не поинтересовался, куда они шли.

— Нам на Гребенковский, отец.

Он махнул рукой в сторону видневшегося вдали села.

— Туда.

— Спасибо!

В первые дни им казалось, что левый берег — это и совсем другая Украина: места плоские, хутора не погружены в дремоту, как на Правобережье, а какие-то настороженные, затаившиеся; и встречные здесь, казалось, по-особому оглядывали их.

Теперь, с каждым новым километром Крылов и Бурлак приближались к брянским лесам, к линии фронта.

— Куда бы нам теперь родственничков переселить? — осведомился Бурлак. — Подальше б, чтоб больше о них не беспокоиться.

— Дальше Брянска, наверное, нельзя, Федь.

— Значит, туда. Ты только сам ни о чем не беспокойся: ко мне в гости идешь, в мою деревню. Если понадобится, я все с подробностями опишу.

Крылов не возражал: в гости так в гости.

Изредка накрапывал дождь, и все настойчивее тянуло холодом — зима была уже не за горами.

Позади остались Золотоноша, Гребенковский, Прилуки, Ичня — Крылов и Бурлак придерживались железной дороги, обходя стороной крупные населенные пункты. Каждый шаг теперь требовал особой осторожности, встреча с полицией означала почти провал.

Первым серьезным препятствием для них стал участок между Бахмачем и Конотопом. В этих городках, отстоящих друг от друга километров на двадцать, располагались немецкие гарнизоны, а между ними, в селах, — полицейские. Когда и этот участок был позади, Крылов впервые за всю дорогу почувствовал усталость: сказывалось усиливающееся нервное напряжение.

изсская, Полтавская, Черниговская, Сумская области. Украина по-прежнему оставалась доброй, отзывчивой и гостеприимной:

— Звиткиля вы, хлопцы? Не зайдете ли в хату?

Переступив порог дома, они чувствовали себя в безопасности. Не было случая, чтобы им отказали в ночлеге и пище.

За Бахмачем они услышали о партизанах. О них говорили уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся. Крылов и Бурлак ловили каждое слово. Скорее бы, скорее.

Предположение заднепровского сапожника сбылось: бурлаковых сапог не хватило на дорогу. Бурлак пробовал привязывать оторвавшиеся подметки и бечевкой, и проволокой, но бечевка быстро перетиралась, а проволока мешала идти. В конце концов, он оставил одни голенища, а низ отрезал, заменил калошами. Бурлак и Крылов не обращали внимания на эти частности: главное — они с каждым днем приближались к партизанским краям.

Однажды вечером они услышали резкое, как хлопок, имя: Ковпак! Оно расцвечивалось волнующими подробностями: «…третьего дня с целой армией проходил! И пушки у него, и танки, — говорят, даже самолеты есть! Вот здесь, по этой дороге, туда. А партизаны-то веселые, ничего не боятся».

Крылов и Бурлак пустились вдогонку за Ковпаком. Они убеждались, что народ говорил правду: там, где побывали партизаны, царило праздничное настроение.

— Ковпак? А как же, третьего дня проходил! — и опять следовало описание, как ехали веселые партизаны с пушками и танками.

— Может, тут еще какой, а? Мы за Колпаком, а тут Ковпак.

— Кто его знает, Федь…

Они поняли, что Ковпака им не догнать, и повернули назад к железной дороге.

12

ЗДРАВСТВУЙ, КОСТЯ!

В Елисеевские лагеря Лида Суслина вступила, как в неведомый мир, — с любопытством и тревогой. Здесь удивляло многолюдье: окрестности городка кишели солдатскими подразделениями. С утра до вечера она видела марширующие взводы — остриженные головы, видавшее виды обмундирование, ботинки с обмотками. Были здесь и Лидины ровесники, и люди постарше, и пожилые, годившиеся ей в отцы. Казалось, строй, одежда и невеселая солдатская сосредоточенность стирали различия между ними.

Кости Настина нигде не было видно, да и попробуй найди кого в такой массе. А тут и искать не положено.

В лагерях готовили пополнение для действующих фронтов — это было здесь главное. Остальное считалось второстепенным: неуют, худосочная продовольственная норма и другие лишения. Лагерную педагогику определяли неумолимые обстоятельства: враг окружал Ленинград, исподволь готовил новое наступление на Москву, рвался по горящему Сталинграду к Волге…

Переход к быту Елисеевских лагерей потребовал от Лиды крайнего напряжения душевных сил. Она боялась, что не выдержит армейских тягот. Ей было до боли жаль свою утраченную вольность и несостоявшуюся студенческую жизнь. Она тайком плакала по ночам, лежа на разбитом соломенном матрасе. Тогда ее неотступно сверлили одни и те же мысли: и все-то у нее плохо, и неизвестно, для чего она живет. И как это ей втемяшилось пойти в армию? Она и раньше не верила в армейскую романтику, а теперь на личном опыте убеждалась, что была тогда права.