Человечность

— Брехня! Мы весь Донбасс прошли, ни одного партизана не встретили!

— Сравнил! Цыган за Бахмачем, в лесах, а Донбасс что — голое место, — полицейский растер сапогом окурок, вскинул на плечо винтовку. — Пошел. Ребята вы вроде свои: приказ есть, кого помоложе — в Германию.

— Нам-то что? У нас пропуска.

— Пропуска. Вот дураки! Увидит кто из района — тогда все.

— Чего он приходил? — поинтересовалась хозяйка.

— Заберу, говорит, в Германию.

— Брешет, вин у нас не вредный. Вот у Столбовки такий поганец, як змея. Троих пленных в комендатуру свел.

— Ему что — платят за это?

— А кто ж его знает, может, что и перепадает. Идите в хату, обедать будем.

— Мы, хозяюшка, покурим только.

— Покурите, хиба ж вас кто понукае!

Они присели у плетня. Обоим не терпелось обсудить, что услышали от полицая.

— А ты, Илья, дипломат!

— Хочешь здесь удержаться — с полицаем надо ладить.

— Про партизан ты ловко у него!..

— Мы тут у всех на глазах. И жрать надо, и одежду потеплее надо.

— Ну и что?

— А вот что: без полицая не обойтись.

Крылову везло на друзей. Среди них особое место занимал Саша Лагин. Они понимали друг друга с полслова. С Ильей сложнее — с ним надо говорить. Он на четыре года старше, он практичен, Крылову бывает с ним нелегко. Но у Ильи было чему поучиться. Он никогда не спешил, принимая решение, но и не медлил, если надо было действовать. А что он задумывал, он делал смело и решительно. Доведись Крылову разговаривать с полицаем — неизвестно, как все кончилось бы.

И все-таки он был чем-то не удовлетворен. Он еще не осознавал чем и пытался отмахнуться от неприятного чувства.

— Заметил, полицай сказал «наших погнали…»?

— С Михайлой надо связаться, этот болтун…

Крылов впервые не понимал Илью, а Илья не пытался объяснить, что у него на уме.

Чувство неудовлетворенности не исчезало у него и в последующие дни.

Он становился молчаливее, переставал замечать золотую украинскую осень.

Хозяйка, беззаботная молодуха, находила для них все новые работы, но к тому, что они делали, относилась легко:

— Успеется с работой, идите в хату!

В хате вкусно пахло борщом, на столе высилась горка хлеба, но Крылов ел вяло и не участвовал в разговоре. Он замечал, что отношения между Ильей и хозяйкой становились доверительными, словно оба они знали то, чего не следовало знать больше никому. Илья весело, с аппетитом обедал, хозяйка все время заговаривала с ним. В этой разрумянившейся от смеха тридцатилетней женщине все было обыкновенно и по-бабьи обнажено. Она не интересовала Крылова, и он не интересовал ее, а это еще больше отчуждало его от Ильи. Едва пообедав, он встал:

— Спасибо. Схожу узнаю.

Ему повезло: в доме у Анны Федоровны он застал доктора.

— Все-таки не ушли?

— Дмитрий Алексеевич, можно увидеть Федю?

— Нет. Теперь ждите, что получится.

И в этот раз Крылов ничего не узнал. Возвращаться к Илье ему не хотелось.

— Дайте-ка мне топорик, Анна Федоровна.

Он долго рубил слежавшийся хворост, и ему становилось легче от того, что он делал. «Нельзя быть никому не нужным, — размышлял, осознавая причины своего тягостного настроения. — Нельзя, чтобы тебя не понимали».

Он еще не догадывался, что чувство одиночества, так некстати овладевшее им, было вызвано не только мимолетной любовью Ильи. Он впервые столкнулся с практицизмом повседневной жизни и почувствовал себя беспомощным перед ней. У него не было соответствующего опыта, кроме элементарных представлений о том, что хорошо и что плохо. Но и здесь все смешалось, и прежние представления уже не могли быть ориентиром для него. Он решил ждать товарища — это было естественно и хорошо, — а доктор и Илья сочли его решение неразумным. Илья хитрил с полицаем, но его поведение было оправданно, потому что обеспечивало им относительную безопасность. В рассуждениях доктора и Ильи начиналась малознакомая Крылову логика, он невольно почувствовал, что ему только восемнадцать лет. Мир, где возраст и практический опыт играли особую роль. Поделится ли Илья своим опытом, захочет ли и впредь видеть в Крылове товарища и не замкнется ли в себе Крылов, защищаясь от повседневных мелочей? Наделать ошибок так просто…

Крылов охотно бывал у Анны Федоровны. Его встречали здесь с неизменной доброжелательностью, а ее шестилетняя внучка Маша успела привязаться к нему. Он рассказывал своим новым друзьям о себе, о Покровке — поговорить им всегда было о чем.

— Муж служил на границе, — в свою очередь, рассказывала Софья Андреевна. — Незадолго до войны, в апреле, мы приехали к маме, в отпуск. Назад Коля уехал один, а мы с Машей остались здесь: слухи о войне давно ходили, а тут совсем тревожно стало. С тех пор от него ни одного письма.

— Почта не работает, Софья Андреевна, не сообщишь. Может, вроде нас, никак не выберется или партизанит где. За Днепром, говорят, партизаны действуют, может быть, и ваш муж с ними.

В глазах у Софьи Андреевны вспыхивала надежда, и сам он начинал верить тому, что говорил: старший лейтенант Фоменко жив, здоров и непременно партизанит.

— Спасибо за добрые слова, Женя. Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты увидел свой дом…

— Вы поправляйтесь, я пойду.

— Заходи, всегда тебе рады.

Маша провожала его до крыльца.

— Чего долго пропадал? — недовольно спросил Илья.

— Соскучился?

— Не дури, не дома на печке.

— Зато ты дома.

Эта была первая открытая стычка между ними. Ужинать Крылов отказался.

Вечерело. Светло-оранжевое закатное небо предвещало солнечный день. Крылов лег на горку кукурузных стеблей у плетня. Чувство одиночества притупилось, ему приятно было теперь побыть наедине со своими мыслями. Он подумал о доме, о школе, представил себе одноклассников на его месте. Саша Лагин и Костя Настин легко и просто вписались бы в новую среду: они были готовы и сколько угодно ждать Федю Бурлака, и идти хоть на край света. А вот Паша. Он взглянул на своего школьного приятеля с неожиданной точки зрения, расстояние лишь обострило взгляд. Паша вряд ли мог быть рядом с Сашей и Костей. Странно все-таки, что он не выдержал в диспансере, на здоровье-то он никогда не жаловался. Что-то было здесь не так. «Но хватит сочинять, — одернул себя. — Интересно, где теперь ребята. Служат, наверное, и взводный, вроде Курочкина, выбивает из них штатский дух…»

Курочкин. Он сейчас сказал бы: «Ну что, Крылов, до брянских лесов могем?» Могем-то могем, только всего-то нас двое. Конечно, и еще кто-нибудь жив. Собраться бы вместе и — к партизанам.

Вечер был теплый и тихий, на земле, в небе, в тополях был разлит покой, и эта гармония красок и форм выливалась в ожидание чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Будто рожденная вечереющим небом, теплой землей и разлитым всюду покоем, зазвучала песня — три или четыре девичьих голоса, тихих и мечтательных; один то забегал вперед, то плавно отставал. Нежная, искренняя и печальная мелодия удивляла, тревожила, влекла вдаль. Крылов еще не слышал, чтобы так волнующе-красиво и печально пели — будто и не пели, а тосковали до слез.

Песня умолкла. Он привстал, взглянул в ту сторону, где только что пели, но в сумерках не увидел никого.

Он пошел в хату.

Хозяйка уже постелила им на полу. Крылов лег и вскоре уснул. Обычно он не просыпался до утра, а в эту ночь проснулся. Ильи рядом не было. С кровати доносился скрип и учащенное дыхание двух людей. Сон отлетел от Крылова. Он дождался, пока не затихло, сунул ноги в ботинки, подхватил пиджак и вышел вон.

Было далеко за полночь. От Днепра тянуло прохладой, в селе перекликались редкие петухи. Крылов постоял у крыльца, прислушиваясь к самому себе: все вдруг стало зыбким. Где-то шла война и умирали люди, а здесь перекликались петухи и звенела тишина. А была ли война? И вообще, что такое жизнь? Есть ли в ней что-нибудь неизменное, что не обернулось бы неожиданностью, не удивило, не обмануло? У этой женщины где-то был муж, а она лежала со здоровым парнем, и ее дети, спящие в том же доме, едва ли догадывались об этом. Неразборчивость и циничная обнаженность этих двоих вызывала у Крылова чувство брезгливости. Он и не предполагал, что отношения между мужчиной и женщиной могли быть так примитивны.