Человечность

Здесь они укрылись за пустыми снарядными ящиками и, прижавшись друг к другу, уснули.

Ночью их разбудили шум и голоса. По вагону топали солдатские сапоги, с грохотом падали ящики.

— Никого, Дидерих, пошли дальше.

В вагоне опять стало темно.

Утром, дрожа от холода, они вылезли из своего убежища. Эшелон стоял. В ту же минуту дверь распахнулась:

— Еще двое!

Все произошло так быстро, что они даже не успели опомниться. Их заставили спрыгнуть на землю, подвели к другому товарному эшелону, толкнули в пустой вагон. Щелкнул запор.

Они куда-то ехали, в перестук колес вплетались тупые бесцветные звуки: солдат в тамбуре играл на губной гармошке. От этих звуков негде было укрыться.

— Вот болван…

Остановка. Дверь открыли полицейские.

— Выходи!

— Куда?

— Куда надо!

Их вывели на улицу шахтерского поселка. По сторонам белели чистенькие, окруженные деревьями дома.

— А что мы такое сделали?

— В участке наговоришься!

— Документы! — потребовал в полицейском участке дежурный полицай.

Он взял пропуска, приказал другому полицаю:

— Отведи в подвал.

— Пошли. Прямо, вправо. Сюда. Стоп. Приехали, — полицай загремел замком.

В полумраке выступили однообразно унылые очертания людей. Никто не изменил позы, не пошевелился, когда ввели Крылова и Антипина. Они тоже опустились на цементный пол и затихли, как другие заключенные. Время словно остановилось, а о них забыли.

— Ну что, что я такое сделал? — проговорил кто-то в отчаянии. Остальные молчали. Общая беда придавила здесь каждого порознь.

Снаружи загремел замок. Дверь распахнулась:

— Ильин и Михеев, выходи! Оглохли, что ль?!

Крылов вскочил: в этом чертовом подвале они едва не забыли свои новые фамилии.

Дежурный возвратил им пропуска:

— Ступайте в свой Киев. Но тут не сказано, что вам можно ехать по железной дороге. Только пешком!

— Долго пешком-то.

— Повторяю русским языком: только пешком. Поймаем еще раз в вагоне — пеняйте на себя. Поняли?

— Поняли… А сумки?

Самосаду в противогазных сумках поубавилось.

Они вышли на улицу. Часовой даже не взглянул на них. Сзади — никого. Лениво прошагали патрули, немец на мотоцикле не сбавил газ.

Покинув шахтерский поселок, Крылов и Антипин зашагали вдоль железной дороги. Вскоре их догнал порожняк. На подъеме он ехал медленно, и им удалось вскочить в вагон.

Поезд увозил их дальше на запад. Пропуска, выданные алексинским комендантом, дважды выручили их. Листки бумаги значили больше, чем слезы и страдания матерей, чем элементарная человечность, которую оккупанты и полицейские одинаково попирали, утверждая неограниченный произвол по отношению к целому народу. Удивляло, что в этом водовороте зла и насилия для людей, чинивших произвол, могли существовать какие-то правила, скрепленные печатью со свастикой. Пропуск расчищал Крылову и Антипину путь. Они не раз добрым словом вспоминали предусмотрительность Елены Дмитриевны: без пропусков им едва ли удалось бы уехать дальше Морозовска.

Бойко постукивали колеса, мелькали телеграфные столбы, проносились клочья паровозного дыма. С каждым новым километром крепла уверенность в успехе — поди задержи их теперь!

На стоянках поезда они скрывались среди ящиков, переставали курить, чтобы запах самосада не привлек чье-либо внимание. Наученные опытом, они запаслись водой, хлебом, помидорами и солью. Теперь только бы ехать! Каждая остановка тревожила: вдруг конечная? Вот войдут солдаты, примутся за ящики. Что тогда?

За стеной вагона шумно дышала какая-то станция: перекликались паровозные гудки, что-то стучало, ухало, царапало, скрежетало.

— Лос! Лос! — раздалось вдруг совсем близко. Они вздрогнули, хотя окрик относился не к ним.

Они прильнули к дверной щели: взгляд уперся в серо-зеленые фигуры с грязно-белыми номерами на спине. Военнопленные! Со шпалой на плечах они напоминали знакомую им сороконожку, которая медленно перебирала конечностями и готова была рухнуть под собственной тяжестью. Крылов невольно отступил от двери, ноги у него ослабли, будто он тоже шагал среди путей. Недавнее прошлое вплотную приблизилось к ним.

Поборов в себе слабость, он опять прильнул к щели. Военнопленные опустили шпалу и работали лопатами. Ближе всех к вагону стоял номер «1320».

— Ты чего? — прошептал Антипин, увидев, как заволновался Крылов. — Сядь или лучше не смотри!

— Там… Бурлак.

— Ты что — спятил?

Крылов снова взглянул на человека с непомерно широкой спиной — тот пытался сдвинуть ломом шпалу. Неужели Бурлак?

— Лос! Лос!

Надвигался встречный поезд. Тысяча триста двадцатый, опираясь на лом, взглянул в сторону.

— Бурлак! Федя!.. Сюда, сюда!..

— Сдурел? Всех схватят! — Илья отталкивал Крылова от двери, а тот уже плохо соображал, что делал. Но он чувствовал, как качнулся вагон, и видел, что встречный поезд отсекал солдата от пленного.

— Федя!.. Сюда!.. — звал Крылов. Пленный неуверенно повернулся.

— Быстрей, быстрей!..

Илья, словно очнувшись, поспешил на помощь. Они вдвоем схватили пленного за руки, рывком подняли в вагон и задвинули дверь. Теперь все решал случай. Чем дальше они успеют отъехать, тем больше у них будет шансов на спасение.

Пленный лежал вниз лицом, у него не было сил поднять голову. Крылов попытался сорвать с его гимнастерки номер, но не мог: дрожали руки. — Дай-ка я, — Илья оторвал нашивку, потом отломил от снарядного ящика полоску жести, скрутил ее вокруг номерной тряпки и выкинул в степь.

Военнопленный номер тысяча триста двадцать действительно был Федя Бурлак, бывший доброволец второго десантного батальона.

Крылов помог ему сесть, поднес к его губам бутылку с водой.

— Жив, солдатик, — были первые слова Бурлака. Он ничего больше не мог выговорить, его душили слезы.

— Не спеши глотать, Федя. — Крылов отламывал кусочки хлеба, давал Бурлаку. — Не спеши.

Бурлак ел хлеб и помидоры и, казалось, не верил, что избавился от плена и что перед ним Женя Крылов, его товарищ по десантному взводу.

— Одолели они меня. Их было слишком много.

— А батальон?

— Нет больше.

— А Саша Лагин?

— Не знаю, я был с политруком.

Поезд замедлял ход.

— Искать будут, — забеспокоился Илья.

— Вы меня тут оставьте, я им не дамся. — Бурлак встал, сжал в руках лом. Крылову страшно было смотреть на его широкое высохшее тело.

Порожняк остановился перед закрытым семафором.

— Взгляну. — Илья спрыгнул вниз, пошел вдоль вагонов. Вернулся он вскоре. — Быстро к паровозу!

Машинист ждал их.

— Лезь сюда, парень. И вы тоже!

— Успею? — Крылов показал на домик железнодорожника.

— Давай.

— Папаш, одежды какой не найдется?

— У нас и до войны небогато было.

— Человека надо одеть!..

— Чую, что человека, кого же еще… Посмотрю…

Приближался встречный.

— Тебе чего? — из дома выглянула женщина.

— Человека переодеть надо, пленный он. И поесть что-нибудь…

— Иди сюда.

Она сняла с плиты чугунок с вареной картошкой, вывалила ее в старое полотенце, связала концы.

— Бери. Лепешку сунь за пазуху. Каша еще.

— Давайте. Кастрюлю у линии оставлю. Спасибо! — он выскочил на улицу.

— Вот, может, что и сгодится. — сказал старик, ревниво поглядывая на кастрюлю и картошку. Крылов перехватил у него узелок, поспешил к паровозу.

Мимо спешил встречный — замелькали танки и орудия. Вся эта сила направлялась в Сталинград.

Одежонка старика годилась разве что на тряпки.

— Папаша, держи свой хлам! Держи, хрыч! — машинист швырнул старику его узел. — А тебе, парень, нельзя много есть. Скрутит — маму родную вспомнишь. Вон баба что-то несет. Давай, хозяюшка, поторапливайся, ехать надо! Будем живы — сочтемся!

Женщина передала ему сверток — брюки и хлопчатобумажный свитер. Бурлак надел их поверх красноармейской одежды.