Человечность

Ее лик заслонила другая картина: головы в касках, поблескивающих на фоне оранжевого неба, комиссар, соскочивший с коня: «Осторожнее, Крылов, запоминай дорогу!»

Потом его куда-то вели, он шел, пока не различил на земле комья человеческих тел. Во рту у него было горько от полыни, из глаз струилась горечь, и в груди было горько, и земля и ночь были горькие…

Он сел, огляделся, будто хотел удостовериться, что не спит, что в действительности ничего подобного не было, а был лишь кошмар, который следовало стряхнуть с себя.

Вдоль дороги бесконечной и беспорядочной чередой рассыпались серо-зеленые людские комья. Кошмар продолжался. Или это не кошмар?

Крылова не интересовали эти человеческие фигуры, ничто в них не задерживало взгляд. Они напоминали опавшие осенние листья, которые куда-то гонит ветер и которые вскоре смешаются с землей, никому не нужные и всеми забытые. В них не было больше жизни, радости и красоты. Кто примет их всерьез?

Вспыхнула еще одна картина — Женька разглядывал ее, ощущая в груди леденящую пустоту. Это было в первое утро. Он увидел себя среди сотен людей, окруженных часовыми с пулеметами. А все подводили новых пленных. Они усаживались на землю, уплотняя и без того плотную массу тел. Рядом с ним сидел парень с пересохшими от жажды губами. Глаза у парня лихорадочно блестели.

Подъехала машина с полевой кухней: вода! Женька остался на месте, и большинство пленных не двинулось с места, потому что вставать не имело смысла: вокруг кухни уже образовался орущий клубок тел — ничего подобного Женька до сих пор не видел. Откуда эти люди, дерущиеся из-за кружки? «Лос!» — солдаты отбрасывают пленных от котла. Те покорно принимают удары, сбиваются в ряд, напоминающий очередь. Появляется человек в штатском, у него зычный голос, звучащий, как удар плети. Один пленный не выдерживает, забегает вперед, тянется к кружке. Штатский хватает его за шиворот, не спеша, с размаха, бьет по лицу — пощечина похожа на выстрел. Женька опускает голову, ему никого и ничего не хочется видеть. Из этого состояния его выводит тот же зычный голос.

— Всем сесть! Здорово, ребята! Нет больше Советов, начинается новая жизнь! — штатский показывает стопку красноармейских книжек. — Двадцать первая армия разгромлена! Есть кто из двадцать первой?

— Есть!.. — откликается подобострастный голос.

— Молодец! Нет больше твоей армии! Девяносто восьмая дивизия уничтожена. Есть кто из девяносто восьмой?

— Есть!..

Таких голосов было немного, но они звучали не переставая и отдавались в Женьке Крылове погребальным звоном. Растерянный и ошеломленный, он не хотел верить, что все это наяву.

Теперь, глядя на распластанные вдоль дороги человеческие тела, он не чувствовал к ним ничего, словно их и не было, и к себе он ничего не чувствовал, будто и его самого тоже не было, хотя недавно он существовал в ином мире, где не было этих теней, этого солнца и этих конвойных, которые неторопливо обедали под хуторскими яблонями.

Людская змея извивается от горизонта до горизонта, а лента дороги неутомимо убегает вдаль. Всюду немцы, загорелые, упитанные. В небе летят чужие самолеты, чужие люди ходят по земле.

— Лос! Лос!

Пленные сбиваются в сплошной пыльный поток. Далеко позади хлопают выстрелы: конвойные добивают тех, у кого нет больше сил идти. Эти хлопки не страшны, пока выдерживает тело, но с каждым километром оно наливается каменной усталостью, и тогда хлопки выстрелов все отчетливее напоминают идущим о неизбежном конце.

Вот тяжело передвигается человек. Его обгоняют, он мешает идти другим. Конвойный прикладом выпихивает его на обочину. Человек из последних сил рвется вперед, но отстает снова. Это — жертва, вскоре позади хлопнет еще один выстрел…

Женька Крылов потерял представление о времени. Сколько миновало дней — три, пять? От восхода солнца до заката — целый год, каждый день дольше предыдущего на человеческую жизнь.

Границы между возможным и невозможным стерлись. Ел Женька что-нибудь или не ел, он и сам не мог бы сказать. То, что он иногда проглатывал, не было пищей в обычном смысле слова. Его тело будто утратило потребность в пище, он равнодушно смотрел, как другие пленные искали, что бы съесть. В хуторах они руками разрывали грядки, лихорадочно хватали картофелины, подбирали с земли тыквенные куски. Кто порасторопнее — добывал кукурузные початки. Женька не заботился о пище — глухая тоска, голод и жажда подтачивали его днем и ночью.

Ночь была ужаснее дня. С вечера людские комья замирали на земле, к середине ночи просыпались, дрожа от холода. Желудки извергали суррогаты, поглощенные за день, запах испражнений смешивался с другими запахами человеческого тлена, гнал прочь сон.

Женька Крылов оглядывал страшный лагерь. Мертвая луна, мертвая степь, мертвые люди… Неужели они уже смешались с землей? Неужели со всем согласны — с холодом, вонью, отчаянием, одиночеством?..

Он снова пытался уснуть. Хорошо хоть, что на ногах у него были ботинки. В то утро, когда человек с зычным голосом провозгласил пленных свободными людьми, солдат снял с Крылова совсем новые кирзовые сапоги и тут же надел их, оставив свои ботинки. Крылову повезло: немало пленных шли босиком. Ночь для них была мучительнее, чем для него, а днем конвойные выпихивали их на обочину чаще, чем других.

Были среди пленных и такие, у кого, кроме обуви, сохранились шинели. Этим повезло больше. Оттого что они всю ночь спали и им не было никакого дела до Женьки Крылова, тоска и одиночество еще яростнее набрасывались на него. Он закрывал глаза, зажимал уши, чтобы ничего не видеть и не слышать, а холод и вонь побуждали его двигаться, искать уголок, где бы ему не было так одиноко. Он пытался найти точку опоры в этом вздыбленном потустороннем мире, но ее не существовало.

Он затравленно смотрел вокруг себя. Недалеко от него шло безмолвное сражение за полу шинели. Голые ноги пытались укрыться в лоскуте материи, сохраняющей тепло, — их выпихивали ноги, обутые в сапоги. Голые снова нажимали и снова терпели поражение. Пола шинели исчезла под боком у человека в сапогах, а рядом с ним лежал босой без шинели, без пилотки и ремня. Он всхлипывал, а где-то у него был дом и семья…

А вот, ссутулившись, сидел человек. Старый он или молодой — не узнать. Завой он надрывно — никто не удивился бы, не обернулся, не услышал… Скорее бы утро, скорее солнце! Пусть дорога, пыль, выстрелы, только бы не ночь, не бесконечная пытка одиночеством, не часы полной незащищенности от самого себя. Как выдержать отчаяние, как устоять в антимире против самого себя?

Женька Крылов лежит вниз лицом, сотрясается всем телом. Ужасно надругание над тем, что недавно было свято.

Серая колонна поднимается вместе с солнцем и ползет к горизонту. Крылов шагает дальше — одинокий в толпе одиноких. Он не знает, куда идет и для чего существует на свете. Он теперь — как смятый сапогом придорожный лист…

Что случилось? Он открывает глаза, он чувствует чье-то плечо, чья-то рука встряхивает его. Он с усилием переставляет ноги, смотрит на того, кто подставил ему плечо. Коренастый парень все еще держит его за руку. Значит, Женька Крылов уже побывал там, во мраке? Оказывается, это просто и не страшно: там он не почувствовал ничего, абсолютно ничего. Он даже не заметил, как потерял сознание, и только теперь, придя в себя, испугался мысли о том, где побывал.

— Натяни глубже пилотку… — донеслось до его слуха. Эти слова потрясли Крылова: он впервые ощутил поддержку в толпе одиноких.

— Спасибо… Если бы не ты…

Парень не ответил. Крылов уже держался на ногах сам.

— Лос! Лос!

Сзади постреливали, и Крылов опять испугался того, что могло бы случиться, не окажись рядом этого человека.

— Тебя как?…

— Илья, Антипин.

Парень повернул голову — в глубоко запавших глазах застыла боль.

В первом же хуторе Илья раздобыл несколько тыквенных кусков.

— Держи… — протянул один Крылову. — Не хочешь сдохнуть — ешь.