Человечность

Он взвел гранату и вздрогнул, представив себе, что произойдет. «Жаль…» — подумал опять и свободной рукой провел у себя по телу. Нигде ни царапины, а через несколько мгновений не станет Володи Плотникова из Покровки, будет лишь окровавленный труп. Страшно…

Немцы, перекликаясь, подходили к ним. Володя толкнул Ванюшина — тот приподнялся, увидел гранату, понял, что будет.

— Не надо! — крикнул, порываясь бежать, но бежать было некуда, и он остался на месте.

— Прощай, брат… — сквозь слезы сказал Володя и прикрыл обеими ладонями гранату, будто надеялся защититься ими от осколков, которые в следующий миг рассекут его плоть.

Раздался взрыв.

11

СНОВА БАТАЛЬОН!

Полковой комиссар Храпов укрыл людей в изрезанной оврагами степи и выслал разведку. Где-то здесь должны быть наши. Сам он, поднявшись на бугор, не отрывал глаз от бинокля.

— Товарищ полковой комиссар, разведка вернулась. Наши! — обрадованно доложил старший лейтенант Босых.

— Приготовиться к маршу!

Туман таял, ширилась полоска воды. Показался противоположный берег, тихий и мирный.

— Товарищ полковой комиссар, отряд готов к выступлению.

— Ведите батальон, комбат!..

Бинокль в руках у полкового комиссара дрогнул: из прибрежной лозы высыпали серые фигуры, засуетились у воды.

С запада в молочное небо неторопливо вплывала «рама»[4].

— Товарищ полковой комиссар, к вам пришли.

Храпов повернулся и несколько секунд смотрел, ничего не видя. Потом различил перед собой подтянутого капитана в новой гимнастерке.

Батальон старшего лейтенанта Босых окапывался в степи за Доном.

Бойцы не спеша отрывали стрелковые ячейки, соединяли их ходом сообщения.

Подъехала батарея противотанковых пушек. Артиллеристы сняли орудия с передков, ездовые увели лошадей, а расчеты принялись расчищать огневые площадки.

— Работай, артиллерия! — крикнул из траншеи Переводов. К новичкам в незапачканных землей гимнастерках и с новенькими сорокапятимиллиметровыми орудиями он относился по-дружески: хотя эти ребята не нюхали пороха, зато пушкари, артиллерия! С ними теперь будет веселее. Саперы привозили бревна для перекрытий блиндажей и дзотов — здесь предстояло стать прочно!

— Комбат, Казеев вышел!

— Где?!

Лейтенант Казеев привел с полроты бойцов, усталых и возбужденных: наконец-то свои!

Будничные, такие приятные заботы охватили старшего лейтенанта Босых. Он принимал людей, распоряжался, чтобы их накормили и дали им отдохнуть. Потом он знакомился с командиром приданного ему дивизиона семидесятишестимиллиметровых пушек, побывал у минометчиков. Он отдавал приказы энергично и четко, и никто не подумал бы, что сейчас его волновала не только батальонная траншея.

— Работы не прекращать! — покрикивал Босых. — Здесь станем крепко!

Бойцы знали: это — не слова, а выраженный словами закон, не подлежащий никакой коррективе. Крепко стоять было для них теперь так же естественно, как степь, как солнце.

Из-за Дона неторопливо летела «рама». «Шугануть бы ее чем…» — рассердился Босых. Будто повинуясь его желанию, за спиной загудели два ястребка. «Наши, краснозвездные!.. Заждались мы вас… Дайте ей как следует!»

Ястребки напористо атаковали «Раму» — один тут же загорелся.

Второй сделал круг и снова пошел в атаку.

— Эх, браток-браток… — тяжело и горько вздохнул Босых. Бойцы перестали копать и тоже смотрели на воздушный бой. В этой схватке было что-то символическое и очень близкое им.

На этот раз задымилась «рама» и врезалась в землю. Истребитель покачал крыльями и повернул назад.

— Спасибо, друг… — выдохнул Босых, взволнованный воздушным боем и воспоминаниями о товарищах, ценой своей жизни преградивших за Доном путь врагу.

Подошел и остановился рядом полковой комиссар Храпов. Будто продолжая мысль Босых, сказал:

— Не зря все было, комбат… Здесь будем стоять.

— С этого надо было начинать, товарищ полковой комиссар!.. Храпов понимал, что имел в виду комбат.

— Не зря все было, не зря. А я тебе пополнение привел!

Босых увидел группу младших лейтенантов и лейтенантов. У одного была забинтована голова. Босых не поверил глазам: перед ним стоял лейтенант Королев. Они обнялись.

— А ведь тебя похоронили!..

— Хорошая, говорят, примета. А где мой взвод?

— Там…

Королев заторопился к траншее.

— Лейтенант? — Лагин с удивлением и радостью смотрел на взводного, воскресшего из небытия.

— А еще кто здесь?

— Больше никого, один я…

— Еще Седой — он в полковой разведке, у Фролова…

Они присели около траншеи, закурили. Лагин рассказал, как выходили из-за Дона.

— А мне пришлось самому добираться. Пока лежал без сознания, все ушли.

— Наговорились? — прервал их разговор Босых. — Принимай, лейтенант, вторую роту, отдохнем потом. Начнем, брат, сначала…

Был август сорок второго года, а впереди было еще почти три года боев. Тому, кто услышит жаворонка в послевоенном небе, эти события вспомнятся лишь как небольшой эпизод очень трудной войны.

Книга третья. АНТИМИР

1

В ПРЕИСПОДНЕЙ

— Лос! Лос![5]

Серые тени бредут по серой дороге. Их скрючило солнце, отчаянье, голод, жажда. Они не имеют права остановиться, выпить глоток воды. Они вообще не имеют никаких прав. В жизни ничего подобного не бывает. Они бредут за гранью жизни.

Одна из теней — человек, у которого раньше было имя и фамилия Женька Крылов. У него были еще мать и сестра, товарищи и друзья, надежды и мечты, гордость и честь — целый мир. Все это осталось за гранью жизни. Он уже не существовал как личность, никому не был нужен. Его эмоции и интеллект значили теперь не больше, чем пыль, а пыль можно развеять по ветру, в нее можно плюнуть — кому придет в голову дорожить ею? Он стал тенью и утратил право на эмоции, на интеллект, на человеческое достоинство. Он превратился в людскую былинку, которую унесло в антимир.

Все функции живого человеческого тела свелись здесь к примитивным изначальным основам — двигаться, дышать. Только бы не упасть, не смешаться с дорожной пылью, не быть обыкновенным навозом для окаменевшей степи…

Это невозможно осмыслить, такая задача не по плечу человеку, наделенному разумом и чувствами. Здесь, за гранью жизни, иные измерения. Все сорвано, вздыблено, лишено логики. Палящее солнце не греет, в бескрайней степи тесно, солидарности между людьми нет, нет признаков живого. Медленно тянутся по сторонам хутора. Вдоль дороги стоят женщины — в глазах боль и тоска. Не ведут ли мужа, сына, брата и отца? Боже, как страшны тусклые взгляды мужчин…

Женщины подходят ближе, протягивают крохи хлеба самым жалким из идущих, но уже несколько рук хватают женские ладони.

— Лос! Лос!

Обладатель куска хлеба спешит в глубь колонны, торопливо проглатывает частицу вещества, поддерживающего плоть. Только бы идти, только дотянуть до привала. Привал — когда устанут конвойные, сядут обедать… Катастрофа придавила Женьку Крылова. У него застыло в груди, омертвел разум.

Привал. Серые тени валятся сбоку дороги, прикрывая чем можно головы от жестокого солнца. «Этого не может быть, такое невероятно!» — кричала Женькина плоть, а его разум молчал, задавленный непомерной тяжестью.

Женька Крылов лежал вниз лицом и пытался в страшном единоборстве с этой тяжестью воскресить в себе мысль, но искорка ее, едва зародившись, вязла в жутком холоде, гасла в пылающем мозгу. Женьке лишь на мгновенья удавалось выделить из общей картины отдельные эпизоды, которые тут же снова сливались в одно полное отчаяния полотно. Между разрозненными образами не было взаимосвязи, они выплывали и гасли, вытеснялись другими образами, и если что роднило их между собой, то лишь их нереальность. Подкованный гвоздями сапог, уродливый, с короткими, твердыми, будто из дерева, голенищами, приближается к Крылову, упирается в него. Так делают, когда раскачивают лежащее на земле бревно. Но Женька Крылов не был бревном, просто у него от боли свело тело. Сапог же раскачивал его, как бревно, а вокруг кричали и хохотали нереальные в своей нездешности существа, и Женька закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Но в полумраке небытия медленно проступило усталое лицо матери: «Как же это, сынок?..»

4

Самолет-корректировщик «Фокке-Вульф»-189.

5

Окрик конвойных солдат: «Давай!», «Пошел!», «Вперед!»