Человечность

Безвкусная тепловатая мякоть только растравляла желудок, но в ней была влага, и Крылов ел.

— Держи еще.

Сколько дней Женька Крылов не слышал человеческого голоса! Теперь этот голос согревал его, разбивал его одиночество.

— Ты как сюда?..

— Молчи, береги силы.

Но Женька уже не мог молчать, в его сознании забил крохотный родничок мысли, он боялся, что этот родничок иссякнет.

— Ты десантник?

— Пехота… Будет хутор — не зевай…

Так, за гранью жизни, в море отчаяния, тоски и позора, у Женьки Крылова появился товарищ. Ему было теперь с кем поговорить, ему стало чуть-чуть легче, в нем затеплилась надежда на какой-то выход.

В следующем хуторе Крылов достал с полдюжины картофелин, а Антипин добыл кукурузный початок. Женька больше не задавался вопросом, хорошо это или плохо — разрывать руками землю в поисках картофеля, а потом грызть его, чувствуя, как скрипит на зубах песок. В пыльной колонне из человека выжимали все, а взамен ему не давали ничего, кроме смерти на обочине. Единственной формой сопротивления было здесь — выжить.

Ночью Крылов и Антипин поочередно согревали друг друга: сначала один прижимался грудью к спине другого, потом они менялись местами. Только босые ноги Антипина бессменно мерзли — тут ему ничем нельзя было помочь.

Просыпаясь ночью, Женька Крылов думал теперь об одном: как найти выход.

— Бежать надо, Илья…

— Куда? Степь…

Да, степь. Ничего, кроме голой полынной степи. Далеко не уйдешь.

Они менялись местами, пробовали спать. Твердая, как железо, земля отбирала у них последнее тепло.

2

НЕПРОСТО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

На краю хутора колонну остановили: сбоку дороги дымились кухни. Обед. Пленные образуют бесконечную змеевидную очередь, которая медленно ползет к котлам. Перед котлами — груда пустых консервных банок. Пленный брал одну, подносил к котлу, получал свою порцию, на ходу выпивал несоленую, с комками неразмешанной муки жидкость, строго в очереди огибал кухню, шел в обратную сторону, бросал банку на то же место, где ее поднимал другой пленный, лишь приближавшийся к котлу.

— Их заставить бы жрать эту мамалыгу… — выругался Антипин.

Потом колонна опять выползла в степь. Навстречу ехали и ехали машины, в небе гудели бомбардировщики. Они летели на восток, туда, где сражался бывший десантный батальон, где был Саша Лагин, Курочкин, комиссар. Крылову уже не узнать, что с ними. Он не оправдал их надежд, не нашел штаб полка, а теперь его вели неведомо куда, и стыд и позор неотступно следовали вместе с ним. «Десантники в плен не сдаются…» — говорили в Раменском. Не зря говорили: плен — это дно человеческого падения. И не важно, как упал человек, — сам бросился вниз или обстоятельства толкнули его туда. В серой колонне у всех одна участь — пасть на обочине дороги без имени, без родины…

— Илья, а ты как попал?

— Не все ли равно…

Нет, не все равно: Крылову надо было знать, в чем его личная вина. Есть ли она? Ему надо было успокоить взбудораженную совесть, понять, мог ли он поступить иначе. Он испугался, но и не повернул назад. Он налетел на немцев, хотя мог спрыгнуть с коня, мог бы, наверное…

Но чего он добился бы, если бы спрыгнул? Вернулся в батальон без коня, ни с чем? Как он оправдался бы перед комиссаром, перед товарищами? Но плен?..

Женька Крылов не знал, какова его личная вина, еще не мог понять какова. Но он обязан припомнить каждый свой шаг и определить, виновен или нет. Он должен вернуть свое утраченное «я», сойти с дороги в никуда. Иначе не стоило жить.

Станица. Шпалерами выстроились автоматчики. Пленным приказано раздеться до нижнего белья.

— Лос! Лос!

Людская змея будто накрылась грязно-белым саваном. На бескровных лицах округлились глаза: что впереди — ров, овраг? Смерть или еще не смерть?

Впереди — чистилище: пальцы в резиновых перчатках ощупывают гимнастерки и брюки, выворачивают карманы, отбирают у пленных все до последней мелочи.

За чистилищем — хлев, а с восходом солнца колонна поползла дальше. Начался самый долгий день. Выстрелы позади слились в барабанную дробь. Казалось, не пыль висела над дорогой, а человеческое отчаяние.

Поселок. Железнодорожная станция. Дымил паровоз. Окруженные плетнями, широко раскинулись хаты. Передышка. Смерть все-таки дала людям отсрочку.

Голова колонны стала, и из степи в ограниченный часовыми квадрат поля неутомимо тек ручей серо-зеленых фигур. Они в изнеможении опускались на землю. Страшный этап вымотал их, подчинил инстинкту самосохранения. Их не тревожило, что будет с ними завтра — они довольствовались передышкой и с надеждой поглядывали на солдат, возводящих изгородь. Топоры и молотки в солдатских руках представлялись им гарантией безопасности, и этого многим было сейчас достаточно.

Топоры стучали, заостренные столбы вытягивались в линию, образовали гигантскую букву «г», потом «п», окружили пленных со всех сторон. Молотки уже закрепляли на столбах колючую проволоку.

Средних лет пленный пробует заговорить с солдатом:

— Слышь, камрад, местный я…

— А ну мотай отсюда! — матерится солдат.

Власовцы! Так вот они какие…

Солдаты навесили ворота, выхода из клетки больше нет. По углам начали расти сторожевые вышки.

Власовцы набирают рабочую команду:

— А ну встать, дохлятина! Ты тоже!

Команду выводят за ворота к горке шпал:

— Перенести туда, быстро!

Пленные, несущие шпалу, напоминают сороконожку, которая еле ползет, придавленная тяжестью собственного тела. Но вот шпала падает на место — сороконожка рассыпается. Пленные опять бредут к штабелю. Новая сороконожка ползет еще медленнее. Женька Крылов гнется, укорачивается на ходу, но и другие пленные укорачиваются. На третью шпалу ни у кого нет больше сил.

— Встать! Кому говорят!

Возвратившись в концлагерь, Крылов и Антипин падают на землю, уже пахнущую испражнениями. Скоро первая ночь за колючей проволокой. Ночью здесь хуже, чем в степи: там можно было хоть выбирать, где лечь, а здесь нет и выбора. «Но ведь так нельзя… — кричал Женькин дух, — нельзя!»

Смутная тревога овладевает им, чувствует приближение новой опасности. До сих пор у него не было ни имени, ни фамилии, и он ничем не выделялся среди других военнопленных. Теперь столбы и колючая проволока замкнули всех в ограниченном пространстве, а возле ворот строился барак для лагерной администрации. Значит, скоро будут считать и каждому дадут номер. Тогда не уйти.

Миновала ночь. Днем Женька Крылов получил свою консервную банку баланды. Пленных еще не считали, но этот час близился. Женька беспокойно бродил по лагерю, его мысль искала какой-нибудь выход. Надо было что-то предпринимать, пока не поздно.

Он будто впервые разглядывал пленных. Человек неопределенного возраста грыз картофель, другой тупо смотрел в степь. А тот завернулся в шинель, закрыл глаза. Изможденный паренек ковырял щепкой землю, закапывая мокрое место. Эти терпели, приспосабливались. Не то. И вдруг до слуха долетел будто нездешний голос:

— Продались, а теперь издеваются…

Говоривший сидел к Крылову боком, рядом ссутулились несколько молчаливых фигур.

— Для того, что ли, мы родились, чтобы подыхать здесь как скот? Все равно убегу.

— Ты парень, язык-то придержи, — предостерег его пожилой.

— Убежишь… — ни к кому не обращаясь, проговорил третий. — Здесь всем конец…

— Подыхай, если хочешь, а я не хочу. Выйду за ворота и смоюсь, — парень повернул голову — половина лица у него припухла, на стриженой голове виднелись пятна сгустившейся крови.

— Мало, видать, тебя разукрасили…

— Закурить бы… — вздохнул парень, не обратив внимания на слова пожилого, тяжело встал и зашагал к воротам, слегка прихрамывая на одну ногу. Крылов и Антипин пошли рядом.

Все трое присели недалеко от ворот.

— Где это тебя так? — спросил Илья.

— Смылся вчера вечером, полночи шел. Устал. Дай, думаю, немного отдохну. До утра и проспал, а утром опять они… — парень сплюнул. Все равно уйду. Пошли, команду набирают…