Человечность

— Наклонись-ка, — Вышегор смочил бинт спиртом из фляги, протер рану, потом перевязал ее.

— На «максиме» не работал.

— Поработаешь…

В лесу было прохладно и тихо. После нервного напряжения наступила разрядка: шли вяло, убаюкиваемые тишиной. Сквозь полудрему Саша улавливал шелест листвы и беспокойный птичий писк. «Тоже опасаются…» — подумал, борясь с наплывающей на него тошнотой.

Показалась противоположная опушка, за ней светлело поле переспелой ржи. Вдоль опушки неторопливо полз мотоцикл — виднелась лишь каска, напоминающая большого неуклюжего жука. Мотоцикл удалялся, оставив позади себя терпкий запах отработанного эрзац-бензина.

День вставал хмурый — из-за облаков едва проглядывало солнце. Глухо шумел лес, уныло раскачивались сморщенные колосья, тревожно перекликались птицы. С опушки далеко была видна неровная степь. Пригодные участки засеяны рожью, солдатские сапоги и гусеницы танков оставили в ней множество следов, образовали дороги и тропинки, а то и мяли все вдоль и поперек.

Путь преградила линия связи — пять шнуров, от тонкого красного до толстого черного. Красноармейцы осторожно переступали через них, машинально ускоряли шаг.

В лощине Вышегор остановил передних, подождал, пока подтянутся остальные.

— Четверо с ножами — ко мне!

Вышли Прошин, Седой, Лагин и Ляликов, за ними, без кровинки в лице, шагнул Малинин.

— Я утром не мог… испугался…

— Лагин и Ляликов — к пулемету! Еще один!

Малинин в растерянности стоял на месте. Видно было, что уже раскаивался в своем поступке.

Вышел голубоглазый паренек, шмыгнул носом:

— Я, товарищ старшина, Шуриков. Нож у меня есть.

Вышегор поморщился: один другого стоил. Но у мальчишки был ясный, понимающий взгляд, и старшина почувствовал доверие к пареньку.

— Вырежем метров по пятьдесят. Вы слева, а вы справа. Концы оттянуть к лесу, вырезки принести сюда: спрячем. Ясно?

— Ясно, товарищ старшина, — ответил за всех Шуриков.

— Возьми мой, — Саша протянул Малинину нож.

Пятеро ушли назад в поле. Потянулись минуты тревожного ожидания.

От земли, покрытой жесткой травой, веяло сухостью. За ночь степь не посвежела, а теперь она затаилась, полная тягостных предчувствий. Саша беспокойно лежал у пулемета: болела голова, во рту пересохло, на теле выступила соль. Рядом ворочался Ляликов. В небе над ними кружил ястреб, за лесом гудели машины, в кустах стрекотала сорока. Наконец, группа возвратилась.

— На, Саш… — Малинин отдал нож.

Глаза у Лагина потеплели, и Малинин увидел, что прощение получено. У него отлегло от сердца: Лагин, оказывается, как Грачев…

Неподалеку затрещал мотоцикл. Вышегор, Седой и Прошин опять скрылись во ржи. Потом протрещало несколько очередей, и все трое вернулись назад. Теперь и у Седого был немецкий пулемет.

Взвод быстро уходил вниз по лощине. Она углублялась, суживалась в овраг.

Глухие многокилометровые зеленые балки… Природа будто возмещала безжизненную окаменелость степных пустынь этим буйством трав, кустарников и деревьев. Идущий впереди исчезал в зелени, словно проваливался сквозь землю.

— Товарищ старшина, свои! — предупредил сверху дозорный. Навстречу уже выходили двое мужчин средних лет и рыжеватый парень лет двадцати. Все без касок, в видавших виды гимнастерках.

— Наконец-то свои! — улыбнулся красноармеец с давно небритым, цыганским лицом. Другой, высокий и худощавый, молча приглядывался к Вышегору.

— Кто такие?

— Бронебойщики, — ответил худощавый. — Закурить нет? За деревом лежало противотанковое ружье.

Все трое свернули по цигарке, забыли о Вышегоре.

— Откуда идете?

— От Ростова, а вообще — издалека…

— Патроны к ружью есть?

— Девять.

Открытым спокойным взглядом худощавый с первых минут вызывал симпатию к себе.

— Зовут — как?

— Карпов, Семен. А это Цыганов и Лобов.

— Нет ли тут где воды?

— Болотце — там. Взвод поспешил дальше.

— Привал десять минут!

От болотца ушли, отяжелев от выпитой воды. Овраг постепенно ширился и мелел. Перед развилкой Вышегор остановил взвод и послал отделение Филатова осмотреть выходы из оврагов. С завистью взглянув на товарищей, разведчики устало зашагали дальше.

Небо опять было безоблачное и жаркое, солнце нещадно обжигало степь, а здесь, в овраге, в тени деревьев, повисли густые испарения земли, кустарников и трав. Среди этого буйства зелени затерялась бы и сотня людей.

Глядя на усталых парней, Вышегор вспомнил подмосковный лес, ряды брезентовых палаток. Еще неделю тому назад эти ребята стояли там в строю — взвод к взводу, рота к роте — ровные, точно вымеренные четырехугольники, сто сорок четыре человека в роте, а теперь остались единицы…

Из множества лиц, окружавших его в Раменском, выделилось одно: долговязый Никиткин из второго взвода. Своей ребяческой задиристостью он напоминал петушка. «Вот так, Никиткин, все на деле-то, — подумал с горечью. — А сколько их еще останется здесь — Никиткиных и Лагиных…»

— Протереть оружие и патроны! Жомов — караульных! — приказал он, отсекая от себя невеселые мысли.

— Погоди, старшой, мы спали, покараулим, пусть ребята отдохнут, — возразил Цыган, доставая из вещмешка хлеб и сахар. — В полуторке по дороге нашли. Махорки только не было. Леха, давай что у тебя.

Количество продуктов удвоилось. Семен Карпов добавил к ним, кроме хлеба и сахара, банку американской свиной тушенки.

Чувство признательности к Цыгану побуждало Вышегора сказать какие-нибудь теплые слова, но он промолчал: здесь каждый давал людям, что мог, что нес в себе, а если не давал, значит, и ничего не имел.

Ожидая возвращения разведчиков, Вышегор поднялся к Цыгану. Свернули по цигарке.

— А где Лобов?

Цыган тихо свистнул — из-за кустов вынырнул Лобов. В быстром цепком взгляде молчаливый вопрос.

— Как у тебя там?

— А ничего. Закурить бы…

Вышегор достал кисет — махорки оставалось немного. Лобов закурил, улыбнулся и бесшумно исчез в зарослях.

— Быстер, — прогудел Цыган, — кадровый… Спать вот только любит — прикладом не подымешь… Откуда сам, старшой?

— Московский.

— А работал?

— Профессия у меня не частая: карты делал, штабные. На них каждый овраг обозначен. Теперь бы такую…

— Сапожник всегда без сапог. Я вот плотничал, домов настроил на батальон, а жил как бродяга. Сперва все было, как у людей, — дом и семья. Сын в половодье утонул, баба умерла. Одному тошно стало — запил, бросил все и ушел с бригадой. Где строил, там и жил… Никак ребята идут.

Возвратилась одна группа. Вторая задерживалась, но, наконец, появилась и она. Филатов шел последним.

— Мы, товарищ старшина, — ответил за Филатова Шуриков, — наших полковых разведчиков встретили, с лейтенантом.

— Далеко?

— Километр, наверное, будет.

— Что делают?

— Да ничего, ночи ждут. А дальше мы не пошли: лейтенант там все разведал.

— Почему задержались?

— Филатов не хотел… — замялся Шуриков. — С лейтенантом, говорит, лучше… Лейтенант его не взял, а мне велел доложить…

На вид Шурикову и восемнадцати не дашь: круглое лицо усеяно веснушками, над губой и на подбородке пушок.

— Ты из какой роты?

— Из первой, товарищ старшина, у старшего лейтенанта Босых. Убили, говорят, его.

— Будешь командиром второго отделения.

— А Филатов?..

— Придем к своим — под суд…

Филатов стоял, опустив голову и нервно перебирая пальцами.

— На, поешь… — Шуриков протянул ему порцию хлеба, сахара и тушенки.

Филатов всхлипнул, закрыл лицо руками. Вышегор где-то уже видел эти руки. Кажется, он шел в штаб, а Филатов стоял дневальным у палаток первой роты и так же вот перебирал пальцами. Руки бывают красноречивее слов. Парень и тогда не был уверен в себе, а здесь и постарше его люди нередко теряли над собой контроль.

— Шуриков, принять отделение!