Человечность

6

КАКОВ ОН, ФРОНТ?

Второй прыжок с парашютом прошел почти незаметно. Наступили дни, полные неопределенного ожидания.

— Как думаете, товарищ младший лейтенант, скоро на фронт?

Курочкин пожимал плечами, ему самому хотелось бы знать это.

В палатке теперь разговаривали вполголоса, будто прислушивались к тому, что стояло за словами товарища, или сверяли его ощущения со своими собственными. Фронт — не марш-бросок, не тактические занятия, не стрельбы, с которых все как один возвращаются сюда, в палатку. Там одни уцелеют, другие — нет. Кто-то вернется оттуда в подмосковный лагерь, а кто-то из лежащих сейчас на нарах никогда не вернется, не встанет перед Курочкиным. Кому суждено выжить, кому не суждено? Предчувствие перемен, когда все уже так привыкли друг к другу, делало разговор доверительным. Албнйюо все-таки…

— Это тебе не кашу есть.

— Сеня, как у тебя было под Каширой?

Ломатин уже рассказал все, что было у него в народном ополчении под Каширой, но его слушали с прежним любопытством: он был т а м, а рассказывал он весело, с удальством обнажая себя.

— Идем. Снег по колено. Кто в чем. Один папаша сверху шапки платок завязал — настоящий фриц. Впереди меня Тралкин хромает. Вот, думаю, сейчас дадим жизни… Подходим к деревне — Тралкин к дому попер, только пятки засверкали, папаша в платке за ним. «Назад! — заорал взводный. — В цепь давай! В цепь, говорю!» Тралкин прихромал, на усах сопли замерзли. «Погреться бы, товарищ командир…» Тут ка-ак саданет — прямо в дрова. Смотрю, Тралкин в сугроб полез, руками и ногами роет, взводный тоже роет, а папаша в платке к плетню на карачках пополз. Ляпнулся я в снег, начал шуровать и не заметил, как яму выгреб. Комиссар кричит: «Огонь! Огонь!» Я винтовку в небо, глаза закрыл, бах-бах, раз двадцать выпалил. Потом думаю: «Что же ты, родной, делаешь? Другие целятся, а ты лупишь в белый свет!» Выглянул из ямы, смотрю на взводного, а тот бах-бах — шурует мо моей методе! Мне веселей стало. Заложил новую обойму и давай опять палить. Тут затихло. Вижу — папаша у плетня сидит, платком в штанах вытирает…

— Немцы-то — какие?

— Не видел, не до них было. Тут два наших танка подъехали, красноармейцы подбежали с лейтенантом. Сняли нас с этого участка. Идем опять. Взводный впереди, рядом со мной Тралкин раскорячился: «Погоди, товарищ командир, непорядок у меня…» «Обмарался, что ль, папаш?» — спрашиваю. «А ты — нет?» Я на всякий случай у себя пощупал: сухие…

Добровольцы слушали Ломатина и пытались — каждый по-своему — представить себе, как они сами вели бы себя под огнем танковых пушек. Но что такое танковый огонь, они не знали, а Ломатин знал, и они ловили каждое его слово, хотя то, о чем он говорил, случилось более семи месяцев тому назад.

В подмосковном лесу, уют которого нарушали лишь комары, нелегко было представить себе, что где-то рвутся снаряды, а земля изрыта настоящими окопами. То, что происходило на войне, вызывало у Женьки Крылова любопытство, смешанное с тревогой. Он и боялся, что скоро на фронт, и одновременно жаждал развязки: все увидеть, пережить, испытать себя. То же любопытство побуждало добровольцев искать встреч с фронтовиками. Одним из них был старшина Вышегор, человек глубоко штатский, в своем роде ни на кого не похожий. Немногословный, малоулыбчивый, постоянно занятый ротными делами, он был незаметен на фоне бойких строевиков со звонкими голосами и безукоризненными уставными жестами. Вне строя старший лейтенант Ботов называл его Федоровичем, а добровольцы обращались к нему без стеснения.

— За что вам орден дали, товарищ старшина?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А на фронт — когда?

Кустистые брови старшины хмурились:

— Зеленые еще, каши мало съели…

— Не дают больше-то!

— Есть ты, Никиткин, здоров, а как там…

— И там буду, если дадут! — не унимался долговязый Никиткин из второго взвода.

— Там… А ну марш по палаткам.

Вышегор уже летал с такими вот ребятами в тыл врага. Их было много, и они тоже с нетерпением спрашивали, когда на фронт, а назад возвратились единицы. Из ста шестидесяти человек уцелели трое. Остальные были убиты, ранены или пропали без вести. Хорошо, если раненые приживались в каком-нибудь партизанском отряде, а чаще их оставляли на совесть деревенских женщин, потому что здоровым предстояло еще дойти до линии фронта и перейти через нее, а это не легче, чем выполнить само задание. Сколько таких вот ребят, как Никиткин, промелькнуло перед его глазами! Они сгорали там, как сухой хворост. Если бы он мог, он удержал их здесь, не позволил бы им, как мотылькам, бросаться в огонь. За четыре месяца мало чему научишь новобранца — необходимо время, чтобы он созрел как солдат, твердо стал на ноги. А времени-то и не было…

Иногда Вышегор присаживался с ребятами покурить, не спеша сворачивал цигарку — руки у него были большие и спокойные.

— Расскажите о фронте, — просили его несколько голосов.

— Этого не расскажешь…

— Куда вас сбросили?

— Куда надо было.

Вышегору не забыть ту ночь, когда рота опускалась в расположении немецкой части и когда недалеко от него огромным факелом вспыхнул парашют; и как потом бежали прямо на машины, как Зыкин, чем-то похожий на Крылова, бросил гранату и упал тут же, перед Вышегором, и на гимнастерке у него расплывалось большое темное пятно. Этого не расскажешь. И захочешь — не расскажешь…

А Женька Крылов пытался представить себе тот час, когда он полетит с парашютом вниз. В воображении у него возникали то лесная глухомань, где десантников будут встречать таинственные бородатые люди — партизаны, то поле, вроде подмосковного, то приречные заросли, где соберется третий взвод и откуда пойдет на неведомое задание — может быть, взорвать особо важный мост, штурмом захватить какой-нибудь город или просто ударить в тыл гитлеровским частям. Воображение легко переносило его с места на место, но в его видениях одно было неизменно: батальон десантников преодолевает любые преграды.

В последнее воскресенье июля приехали мать, тетя Лиза и Савелий. Женьке показалось, что мать постарела, но первое впечатление улетучилось, и мать стала прежней — еще довольно молодой женщиной, самой дорогой для него.

— Ну как ты тут, сынок? — глаза у нее увлажнялись, она прикладывала к ним платок. Она не сразу освоилась с мыслью, что это ее сын стоял перед ней, а не молоденький красноармеец, похожий на ее сына. Но это был он, Женя, ее семнадцатилетний мальчик, которого она не видела почти пять месяцев. Ей хотелось обнять его, но она стеснялась проявлять свои чувства и не знала, как отнесется к ее порыву сын. Ее тоска по нему переплавилась в долго ожидавшуюся радость, что он снова с ней, хотя и не такой, каким ушел из дома, а похудевший и немного чужой.

— Ну что ты, мама, — ему тоже хотелось обнять ее, провести ладонью по ее неизменной прическе, но он стоял, опустив руки, и смущенно улыбался, а возле них стояли тетя Лиза и Савелий, и Женька сначала забыл о них, как и они забыли о нем.

— Здравствуй, теть Кать, — услышал Женька Сашин голос и повернулся к тете Лизе.

— Здравствуй, теть Лиз… Здорово, дед!

Они расположились под березой, женщины принялись выкладывать из сумок домашние печенья. Мать спросила:

— Вас… никуда не отправят?

Тетя Лиза выглядела усталой, будто провела бессонную ночь.

— Летом здесь хорошо, а на зиму в казармы, — Женька ничуть не смутился, оттого что чрезвычайно преувеличил свои сведения о дислокации авиадесантного корпуса. Савелий понимающе подмигнул ему. Саша промолчал.

Матери видели перед собой здоровых сыновей и уютный палаточный городок среди подмосковного леса. Они не могли знать, как по звуку утреннего горна вскипает голосами и топотом сапог этот тихий сейчас уголок, как превращается в огромный человеческий муравейник и как быстро уходят отсюда по июльской дороге серо-зеленые колонны, оставив позади себя опустевшие палатки. Но это хорошо, что не знали.