Человечность

Миша думал о себе, о Шуре, о том, что она рассказала ему, о войне. Конечно, и он участвовал в событиях: кто-то должен был делать зенитки, без них тоже не повоюешь. Но это лишь говорится: участвовал. Он-то лично ничем не рисковал, он мог воевать на заводе сто лет. Что он скажет Жене и Саше, когда они вернутся домой? Не все так просто, как кажется на первый взгляд. В Покровке он не только многое приобрел, но и что-то важное утратил.

Он припомнил март сорок второго, когда десятиклассники шли в горком комсомола. С той поры многое изменилось: Кости и Вали Пилкина давно нет в живых, пути Жени и Паши разошлись. И куда теперь прибьет его? Два года тому назад он мог сказать ребятам о своих сомнениях, а теперь не решился бы.

Этой январской ночью Миша уснул не сразу. Лежал и думал о том, что утратил. Потом ему приснилась тропинка в лесу. Он шел по ней, пока она не уперлась в пропасть. Оттуда, из тьмы, на него смотрели печальные лица Кости Настина и Лени Николаева. «Иди к нам! — позвал Костя. — Тут никаких забот!», а Миша стоял на месте и дрожал от страха. «Чего испугался? — послышался голос Жени Крылова. — Это не так уж страшно, смотри!» Миша увидел Женю и Сашу. Они прыгали в пропасть и снова выбирались из нее наверх. «Не хочу!» — закричал Миша и бросился прочь.

Потом он увидел Пашу Карасева, Левку Грошова и Витьку Пятерикова. Лес кончился, стало совсем светло. Паша сказал: «Война ведь… понимаешь, обязательно надо учиться в университете». Витька протянул Мише два билета в кино, а Левка торжественно вручил красивый орден.

Миша проснулся, сел. В доме все спали, на стене ровно тикали ходики. «Скверно. — подумал. — Нельзя бежать от того, чем живут люди, это не проходит даром…»

Редакционный «газик» застрял на дороге. Хорошо, что шофер успел вывести его с проезжей части на обочину: здесь, в Германии, на запруженных войсками дорогах, не очень-то церемонились с теми, кто загораживал путь.

Лейтенант Ющенко не скрывал своего недовольства шофером, но нет худа без добра: наконец-то беспокойный Леша Сельский оставил его одного. Этот корреспондент уже порядком надоел ему — до дивизии он его довезет, а там гость пусть сам догоняет свою пехоту и, вообще, пусть отправляется, куда ему угодно.

Глядя на Сельского, Ющенко невольно вспоминал поэта Сашу Любавина и свой бесславный вояж на Сожский плацдарм. Впрочем, теперь многое будет напоминать ему о его бесчестии: за трусость надо платить. Сельский был энергичен, жизнерадостен, неистощим на шутки. В одном его облике Ющенко усматривал укор себе: ведь и он мог стать таким же, но не стал. Он опять подумал о генерале Чумичеве. Приятно, что Трифон Тимофеевич не забыл о нем и даже предложил ему дальнейшее сотрудничество. Конечно, отношения между ними всегда были не просты. С той давней минуты на берегу Дона, когда Ющенко и Чумичев встретились друг с другом, между ними возникла эта сложная связь, где все строилось на своеобразной взаимопомощи и постоянном взаимном контроле. Они знали друг о друге и слишком много, и слишком мало — это делало их отношения и почти дружескими, и строго официальными. Но Ющенко образцово выполнял секретарские обязанности, при этом он знал свое место и никогда не выходил за адъютантские рамки. Чумичев ценил в нем эти качества и даже в минуты крайнего раздражения не переставал покровительствовать ему.

Ющенко не забывал, что своим благополучием на войне — званием, должностью, орденом, связями с армейскими и столичными журналистами — он был обязан Чумичеву. У него же он научился завязывать знакомства с полезными людьми.

И все-таки он колебался, принять предложение генерала или нет: до Берлина рукой подать — кто захотел бы сейчас уехать с фронта?..

В следующее мгновенье жгущая тревога вытеснила эту мысль: над дорогой, затопленной людьми, повозками и грузовиками, пронеслись «мессершмитты». Ющенко распластался на земле. Слева от него по-прежнему катились колеса, колыхались кирзовые сапоги и ботинки с обмотками — все в одну сторону, как заведенные, будто сами по себе. Впереди матерились ездовые, сзади рыча приближался тягач с тяжелой гаубицей, но Ющенко следил лишь за гулом «мессершмиттов», то тонущим в многоголосье дороги, то зловеще вскипавшим над головой. Когда самолеты улетели, Ющенко вспомнил о корреспонденте: не хватало, чтобы тот увидел его сейчас под машиной!..

Ющенко торопливо встал, отряхнулся. Сбоку в предсмертных судорогах билась тяжелораненая лошадь. Ее отволокли в кювет, туда же последовала телега, и уже ничто на дороге не напоминало о «мессершмиттах».

«Этого в кювет… — невольно подумал Ющенко. — А жизнь продолжается…»

Леша Сельский вынырнул из колонны пехотинцев радостно взволнованный.

— Если кадр получится — вот была бы удача! — смеялся он, на ходу застегивая футляр фотоаппарата. «Мессер» пикирует прямо на меня, а я снимаю, от страха никак резкость не возьму! А вы часто бывали в таких переделках?

— Случалось. — отмахнулся Ющенко и взглянул на шофера: сколько же он будет копаться в своем проклятом моторе!

— А за что вам орден дали? — не унимался Сельский.

К счастью, мотор зачихал, закашлял и вдруг взревел, будто вознаграждая себя за целый час вынужденного бездействия. Каверзный вопрос корреспондента отпал сам собой, все заняли свои места, и гость тотчас уткнулся в блокнот.

«Газик» снова влился в общий поток. Шоферу хватало собственных забот, Сельский писал, и Ющенко ничто не мешало быть наедине с собой. «Идиот!.. — кипел он. — «За что орден дали?!..» Не перевелись еще дураки».

Леша Сельский одним своим существованием тревожил его, заставлял углубляться в дебри своих прошлых и настоящих поступков. И не один он такой. Ющенко вспомнил Раменское, своих тогдашних сослуживцев — вот таких же глупцов, как этот Сельский. Где теперь они? Возможно, кто-нибудь из них и уцелел, только вряд ли. С ними покончено, их теперь не воскресит никакая память. Того, кто падает, оставляют на обочине, а сами едут дальше. Это и есть война. Иллюзии только для глупцов, а в действительности все просто: будущее лишь у тех, кто жив. У мертвых нет ничего. Лишь дураки верят, что у мертвых что-то есть. Сам он вел себя вовсе неглупо: он жив, неплохо устроился в армии и вскоре увидит конец войны.

«Подумаешь — Сельский!.. — уже спокойно размышлял Ющенко. — Рифмоплеты приходят и уходят, а. Трифон Тимофеевич остается. Пусть корреспондент-недотепа ищет свое счастье на переднем крае, а у меня нет желания стать лошадью, которую волокут в кювет. И я еще колебался, что ответить Чумичеву! Он-то знает, что делает, у него есть чему поучиться. Конечно, неплохо бы побывать в Берлине, своими глазами увидеть, как кончится война, но и без этого эпизода можно прожить. И потом еще неизвестно, где все будет виднее, — здесь, в дорожной суматохе, или там, в Москве! А там и дом рядом, и никаких «мессершмиттов». Итак, до скорой встречи, Трифон Тимофеевич!..»

Вечером того же дня Леша Сельский добрался до штаба стрелкового полка. Невысокий худощавый начхим приютил его у себя на ночь.

— Капитан Сухотин Яков Борисович, — представился. — Очень рад.

Голос у капитана был тихий и мягкий, совсем не командирский, жесты чуть-чуть суетливые: встреча с земляком, только что прилетевшим из Москвы, взволновала его.

— У вас учебник химии? — удивился гость.

— Видите, я учитель, а не профессиональный военный. Кончится война, я вернусь в школу, опять буду учить ребят. Этот учебник я подобрал в сорок первом году под Смоленском, недалеко от сельской школы. Понимаете, я не мог пройти мимо. С тех пор вот и не расстаюсь с ним. Перечитываю, чтобы не забывать. Вы располагайтесь, сейчас будем пить чай. Кухня — это хорошо, но и собственный чайник тоже неплохо. Хлеб, сахар, заварка у нас есть, найдутся и консервы. А вот водкой угостить не могу, я человек непьющий. До войны не пил и на фронте не привык.

Они пили чай и вспоминали довоенные годы, когда Леша Сельский был еще мальчишкой, а Яков Борисович преподавал в Покровке химию. Разница в возрасте не мешала им, война и военная форма будто уравняли их в летах. Леша разговорился — капитан все больше нравился ему.