Человечность

Так проходил день за днем. Между тем фронтовое воспитание лейтенанта Водоналейко безостановочно продолжалось. К концу недели цвет лица и манеры лейтенанта уже выдавали в нем фронтовика. Но в остальном он не изменился, он даже не побывал у второго взводного расчета. Это создавало ложные отношения между лейтенантом и подчиненными. Его воспринимали как начальника, не нужного никому. Но и такие отношения давались сорокапятчикам с трудом. Нетерпеливый Камзолов все чаще бунтовал. Василь Тимофеич действовал иначе: он язвил с каменным лицом, будто и не язвил, а говорил всерьез:

— Товарищ лейтенант, а вы напишите маме, чтобы она с концертом приезжала. Вы ведь в артиллерии…

Лейтенант тотчас взрывался. Он клеймил сорокапятки самым непочтительным образом, не замечая, что глубоко оскорблял расчет. Но взрывался не один лейтенант — вспыхивал и Камзолов. Никаких компромиссов Камзолов не признавал, и стычки заканчивались тем, что Водоналейко уходил в блиндаж, если был на улице, или вытягивался на соломе, если был в блиндаже. Камзолов же подолгу сидел на улице, мрачный, как туча. Лейтенант мешал сорокапятчикам, надо было что-то предпринимать.

На помощь пришел случай, по-своему устранивший конфликтную ситуацию.

— Кто тут у вас старший? — у сарая остановился капитан-артиллерист. Крылов отозвался, забыв, что в блиндаже томился лейтенант Водоналейко.

— Нельзя ли тут у тебя устроиться, пока мои ребята сделают блиндажок?

— Пожалуйста, товарищ капитан.

— Обзор здесь ничего. — но капитан не довольствовался видом с земли. Он сбросил с себя шинель, вскарабкался по внутренней стене до крыши. — Совсем другое дело. Живцов, давай батарею!

Связисты уже по-хозяйски расположились в сарае к неудовольствию Камзолова, который усмотрел в их поведении посягательство на права сорокапятчиков. Пока связисты возились с телефоном, капитан осмотрел в бинокль немецкую траншею, спустился вниз и закурил, а лейтенант Водоналейко вылез из блиндажа.

— Сорокапятчики? Ну как — поковыриваете?

Это знакомое словечко да еще две «Отечественных» на гимнастерке у капитана покорили Камзолова. Он великодушно взялся помогать связистам.

— Сейчас наладим нитку и ковырнем тут из стодвадцатидвухмиллиметровых.

Все это время лейтенант Водоналейко вертикальной мумией стоял в стороне, но при последних словах капитана торопливо извлек из кармана свой носовой платок, уже превратившийся в матерчатый комочек неопределенного цвета, и принялся тереть им нос. Капитан заметил этот жест.

— Простудился, лейтенант?

— М-моя фамилия Водоналейко.

Присутствующие шумно восприняли эту информацию.

— Я-я… училище с отличием окончил.

— Молодец, лейтенант! — смеялся капитан.

— Я-я… командир огневого взвода… стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц.

— Этих, что ль? — капитан был с юмором.

— Нет… меня… понимаете, по недоразумению. Это… ужасно. Я-я… Моя мама…

— Связь есть, товарищ капитан!

— Так! — капитан раздавил сапогом окурок. — Сейчас настроечку дадим. А ну, Водолейка, лезь сюда!

Лейтенант незамедлительно залез под самую крышу, удивив сорокапятчиков своей неожиданной резвостью.

Крылов впервые наблюдал, как ведется стрельба с закрытых позиций. Капитан пристреливал батарею, избрав мишенью дзот. Работу он делал прямо-таки ювелирную: батарея, связанная с ним лишь телефонным шнуром, била точно в цель. Едва он проговорил «огонь», позади слабо тукнуло, над головой пронесся снаряд и с грохотом разорвался на опушке леса. Крылов, привыкший к разрывам сорокапятки, получил наглядное представление об огневой мощи стодвадцатидвухмиллиметровой гаубицы. По сравнению с ней сорокапятка была хлопушкой.

Капитан внес поправку, и дзот исчез в дымном взбросе.

— Так. Значит, говоришь, — командир огневого взвода? А теперь попробуем всей гармонью. Огонь!

Крылов ощутил укол зависти к капитану, впервые испытал острое чувство зависти к другому человеку на войне: капитан легко, даже играючи обрушил на немецкие окопы настоящий ураган. Вверх взлетали бревна перекрытий, опушка леса потемнела от дыма и вздыбленной земли. Вот это работа!

— Училище, говоришь, с отличием кончил? — капитан взглянул на ошалевшего от волнения Водоналейко. — Так. Никитин, слушай. Тут один лейтенант заблудился, огневик, только из училища, в пехоту попал. Как там нашего новенького — Рожков? Позови его!

— С-саня Рожков… Мы с ним… рядом спали.

— Рожков? Сейчас с тобой Водолейко говорить будет! Знаешь такого?

В трубке послышался обрадованный голос.

— Саня!.. В пехоте… понимаешь… нет, недоразумение какое-то… Меня не…

Капитан перехватил у него трубку:

— Никитина дай! Никитин? Сейчас этот Налейка будет корректировать! Он тут совсем скис, маму вспомнил! Давай, давай, ничего! Он училище с отличием кончил! К себе возьму, помощником! Ну, Водолейка, смотри не долей-ка! На гауптвахту вместе пойдем!

— А сколько можно снарядов? У нас в училище.

Лейтенант все еще не верил, что, наконец, попал в артиллерию. Тихим голосом, заикаясь от волнения, он передал данные и запнулся:

— А вы надо мной не смеетесь? А они меня послушают?

— Не дрейфь, Налейка!

«Огонь» лейтенант проговорил осторожно, будто страшился этого слова. Но едва он сказал, позади тукнуло, над головой с режущим слух воем пронесся снаряд и поднял в немецкой траншее огромный ворох дымной земли.

Лейтенант сразу подобрался, от его нерешительности не осталось следа.

— А я училище…

— Глуши батареей, Залейка!

Эффект батарейного залпа опять превзошел ожидания Крылова и вызвал у него зависть — теперь уже к лейтенанту: вот это работа.

Капитан в тот же день ушел, за ним ушли связисты.

Лейтенанта Водоналейко будто подменили: он больше не обращал внимания на вшей, на немытые руки, на обстрел немцами деревни. Теперь он смотрел смело, в голосе у него появились решительные нотки.

Через сутки его перевели в артполк.

Проводили лейтенанта тепло, простив ему и наскоки на сорокапятку, и унылые дни, прожитые вместе с ним.

— Ты не обижайся, лейтенант, что мы тут. Не со зла. — признался Камзолов.

— Я привык: фамилия у меня такая. — с неменьшим простодушием ответил Водоналейко. — Ведь мама.

Мисюра подарил ему зажигалку, а Василь Тимофеич вызвался проводить его за деревню.

На прощанье Водоналейко окончательно перечеркнул былые недоразумения:

— А вы. Я ведь не знаю вашей пушки. Я вам только.

В общем, лейтенант оставил в сердцах сорокапятчиков добрую память о себе. Пребывание на передовой отразилось не только на его внешнем виде, но и на походке: теперь он шагал почти так же уверенно, как Василь Тимофеич и сержант-артиллерист.

В этой истории Крылову открылся неожиданный смысл: человек на войне следовал своим собственным желаниям и стал счастливее. Крылов никогда не выбирал, что лучше для него самого. Он довольствовался тем, что ему предлагала война: потребовались добровольцы в авиадесантные войска — он бросил школу и ушел в армию. Военная судьба привела его в противотанковую батарею — он в ней и остался, повинуясь тому же «надо». Лишь в партизанский отряд он попал по собственной воле, и именно там он нашел свое счастье…

Не ошибался ли он, следуя только долгу и отодвигая личное на задний план? Можно ли быть счастливым, повинуясь лишь долгу? Долг — это общее, для всех, а счастлив же или несчастлив человек всегда по-своему. Может быть, ему, когда он отстал от партизан, надо было, несмотря ни на что, идти в Старую Буду?

С той поры миновало больше года. Он давно привык к батарее и давно уже повторял пройденное, жил вполсилы, хотя мог бы решать задачи посложнее. Он шел по фронтовым дорогам, довольствуясь скромной работой, будто достиг всего, чего желал.

А что он мог еще?

Принесли письмо от Саши. Наконец-то. Их переписка прервалась почти полгода тому назад.

«Привет, дружище!

Гипс сняли — пишу собственной рукой. В этот раз мне досталось крепко, еле выкарабкался. А знаешь, кто меня перевязывал на Соже? Лида Суслина! Да-да, наша Лида. Она, оказывается, молодчина. Я был тогда плох, поговорить не удалось, а теперь мы ее, конечно, разыщем. Нам с тобой многих разыскивать надо.

Поправляюсь, уже выхожу греться на солнышке. Городок мой маленький, тихий, стучат только поезда. Но скоро и я двинусь в твою сторону, а то ты без меня и войну кончишь!

Потрудились мы с тобой порядочно, досталось нам тоже немало, но я не жалею, что у нас такая судьба. Есть, конечно, и такие, кому сейчас легко — пусть. В свое время с каждого спросится, кто где был, а пока у нас с тобой дела поважнее.

Дома у меня и у тебя благополучно (получил письмо от Шуры). Пиши, у тебя сейчас должно быть свободное время.

Не писала ли тебе Галя? Я давно ничего о ней не знаю.

Будь здоров, дипломат! А ведь мы с тобой одними и теми же путями ходим…»