Человечность

Много хороших людей встретил в последние годы Крылов. Война упорно разлучала его с ними — один Саша неизменно возвращался к нему и опять шел рядом. Это Сашино постоянство всегда действовало на него успокаивающе. И ничего он не утратил, ни в чем не изменил себе! В конце концов важно не то, что у тебя в руках, — винтовка, сорокапятка или гаубица, — а что ты честно выполняешь свой долг. Место Водоналейко у гаубицы, а он останется с пехотой и пойдет своим путем. Конечно, он устал от тягостного однообразия фронта, ему хотелось перемен, новых впечатлений, он мечтал побродить по мирным проселочным дорогам. Силы человеческие небеспредельны, и в том, что он позавидовал Водоналейко, виновата эта усталость. Саша прав: сначала война, а после нее все остальное. Сейчас пехота в обороне, а потом Крылов пойдет дальше, до самого конца. Разве есть что-нибудь важнее этого?

29

ВО ВТОРОМ ЭШЕЛОНЕ

Через несколько суток полк сняли с передовой. На рассвете Омелин подогнал лошадей, и сорокапятчики зашагали по подсыхающей апрельской дороге. Там, куда они шли, было тихо.

На востоке, за частоколом леса, поднималось солнце. Крылов вбирал в себя непривычную тишину, а мысли у него вращались тяжело и вяло: усталость, накопившаяся за долгие месяцы на передовой, наполняла каждую клетку его тела.

Старшина приготовил для батарейцев баню — в одной бочке горячая вода, в другой холодная. Сорокапятчики не спеша раздевались, черпали ведром кипяток, смешивали с холодной водой, мылись и становились не похожими на себя. Мисюра превратился в симпатичного крепыша с голубыми глазами, Камзолов и Василь Тимофеич заметно помолодели.

Окатив себя в последний раз водой, вытирались жесткими полотенцами, надевали свежее белье, брюки и гимнастерки, заворачивали ноги в новые портянки, обувались. С плеч будто сваливалась тяжесть. Шапки старшина заменил пилотками, полушубки — шинелями.

Весной в жизни Крылова всегда случалось что-нибудь радостное. Эта весна принесла солнечные апрельские дни, тишину, подсыхающий лес, теплые березовые почки.

Крылова вызвал к себе комбат. Он сидел в землянке за столом, сбитым из досок от снарядных ящиков. Этот стол представлялся Крылову роскошью.

— Уютно у вас, товарищ капитан…

Когда-то Афанасьев вот так же сидел за столом и писал, а Пылаев привел к нему партизана с напряженным, полным отчаяния взглядом.

Теперь перед комбатом стоял спокойный, уверенный в себе старший сержант с внимательными мудрыми глазами, на дне которых притаилась усталость. Единственный из уцелевших старых сорокапятчиков, он был крестником Афанасьева, и он воплощал в себе боевой дух противотанковой батареи. Почти год он не покидал передовой. Афанасьев смотрел на него со смешанным чувством нежности, гордости и удивления. Крылов стоял перед ним живой и невредимый, усталый и необычно возмужавший в свои девятнадцать лет.

— Это тебе, — Афанасьев протянул Крылову новые погоны со старшинскими знаками отличия. — Твой расчет представлен к наградам, а на Мисюру из батальона подано особо.

Афанасьев помог Крылову сменить погоны.

— Ну вот, порядок. Теперь и до звездочек недалеко. Посылаю тебя, старшина, в дом отдыха, на трое суток!

Чем ближе Крылов подходил к расположению дивизионных тылов, тем многолюднее становилось в лесу. Встречные, судя по их внешнему виду, не принадлежали к тем, кто сидит в окопах. «Порядочно их здесь», — подумал Крылов и увидел женщину, настоящую живую женщину в пилотке, гимнастерке, юбке и в хромовых сапогах. Она шла навстречу, легко, неторопливо, плавно, не глядя по сторонам. Удивленный и восхищенный, он невольно остановился, забыв, что хотел спросить у нее, где землянка отпускников.

Он спросил об этом у встречного сержанта — тот небрежно махнул рукой и повернул в сторону. Сержанту было лет тридцать. Чуб, выбивающийся из-под пилотки, шерстяная гимнастерка и брюки, командирский ремень с портупеей и добротные яловые сапоги придавали ему вид незаслуженно преуспевающего человека. Этот тип неприятно задел самолюбие Крылова.

— Стой, — спокойно и зло проговорил он, — а ну стой, шкура.

Сержант остановился, не веря, что старшина в видавшей виды шинели обращался к нему.

— Да, ты, тыловая крыса. У тебя что — язык слишком разжирел?

Взбешенный сержант потемнел в лице:

— Да я тебя… — он не договорил своей угрозы и поспешил уйти, несколько раз оглянувшись.

«А ведь после войны наверняка будет говорить, что был на фронте», — подумал Крылов, направляясь к пожилому солдату, коловшему топором дрова.

— Где тут у вас дом отдыха?

— А вот, — солдат указал на землянку. — Запишись у старшины и — в баню.

В этот раз была настоящая баня, где можно было попариться, а воду налить в таз. После бани он попал в просторную, непривычно аккуратную землянку. Здесь стояли кровати, а на окнах белели занавески.

Ему захотелось почувствовать постельный уют, он разделся и лег на простыню под одеяло. Ощущение мягкости и уюта было необыкновенно приятно, но он долго ворочался с бока на бок. «Хорошо… — подумал, — а что-то не спится». Ему мешало непривычное: кровать, чистота, уют — он слишком отвык от этого.

Он не заметил, как уснул. Его разбудил бодрый голос:

— Подъем, солдатики. Обед!

Крылов принялся одеваться. Соседи тоже встали, на гимнастерках у них поблескивали дорогостоящие солдатские «За отвагу», «славы», «звездочки». Одевались все неторопливо и молча, война будто наложила на них печать временного молчания.

После обеда они сидели у землянки, покуривали, перебрасывались между собой ничего не значащими словами. Потом опять потянулись к кроватям. Только на следующий день Крылов решил прогуляться.

Был теплый солнечный день. Избегая многолюдных мест, Крылов повернул на тропинку. Неожиданно его окликнули:

— Минутку, старшина!

Крылов узнал Суркова. На нем были погоны майора, а в остальном он не изменился.

— Рад видеть. — Сурков скользнул взглядом по орденам на гимнастерке у Крылова, раскрыл пачку папирос. — Отдыхаешь… в тылу?

«Так вот откуда ветер дует», — Крылов вспомнил сержанта с портупеей.

— Отдыхаю, товарищ майор.

Они не спеша пошли рядом.

— Ну вот опять весна… Хорошо, не правда ли?

Крылов промолчал.

— Тут один человек пожаловался, что ты кроешь нас, тыловиков, почем зря.

— Он не человек.

— Вот как? Это почему же?

— Он — крыса, он даже отказался ответить на вопрос и показать дорогу.

— Эх, Крылов-Крылов. — взгляд майора потеплел. Суркова больше не интересовал этот разговор.

— Товарищ майор, вы не смогли бы мне помочь?

— Да?..

— …Узнать, что с Ольгой Владимировной Кудиновой. Мы расстались в Старой Буде.

Он не сомневался, что Суркову известно, кто такая Ольга.

— Попробую, но многого не обещаю. Ну, отдыхай, Женька-бронебойщик. И не ругай нас, тыловиков, у нас свои заботы.

Крылов остался один. На сердце у него было легко. Это так хорошо — весной встретить человека.

На третий день в клубе-землянке состоялся концерт. Программа была простенькой, как и сцена, на которой выступали самодеятельные актеры, но концерт на некоторое время выхватил Крылова из монотонной фронтовой жизни и приоткрыл перед ним уголок иного бытия. Русоволосая девушка в пилотке пела «Синий платочек», солдат в новеньком обмундировании хорошо играл на баяне. Потом читались стихи, знакомые и не знакомые Крылову. Длиннолицый парень, надев бутафорские очки и немецкую фуражку с высокой тульей, смешно изображал немцев. Крылов смеялся со всеми, хотя знал, что немцы не такие увальни и недотепы, какими их представлял здесь самодеятельный остряк. А больше всего Крылову понравились русские народные песни. Он готов был слушать еще, но концерт закончился. Раздались аплодисменты, и Крылов очнулся от приятной забывчивости.

Девушки покидали клуб, окруженные зрителями. Русоволосая поинтересовалась: