Человечность

Они столкнулись в институтском коридоре лицом к лицу. Кровь бросилась Левке в голову, он оторопело уставился на Раю, не зная, что сказать. Она выглядела, как всегда, будто ничего не случилось. Все уничтожающие слова, заготовленные для этой встречи, вылетели у него из головы.

— Привет, — сказала Рая. — Ты прекрасно выглядишь.

— Ты т-тоже, — он удивился своему спокойствию. — Я н-не ожидал, что ты способна н-на н-некоторые вещи…

— Ну, тебя-то это могло бы и не тревожить. А не собираешься ли ты теперь сделать мне предложение?

Оба они почувствовали себя непринужденно: с иллюзиями было покончено, они теперь отлично понимали друг друга.

— С-стоящая мысль!

— А тетушка? Ты опять поведешь меня к ней?

— Н-не обязательно, можно и без посторонних!

— Браво, Левушка. В таком случае я, пожалуй, приняла бы твое новое предложение.

— Вечером ты свободна?

— Хочешь повести меня в театр?

— Нет! Мы найдем кое-что… позанятнее! — Левка больше не заикался, все стало ясным и простым.

Довольна была и Рая: Левка от нее не ушел, уж теперь-то она отыграется на его милой тетушке, теперь ее очередь посмеяться! Ну, распрекрасная Вера Нефедовна, берегись. Берегись, змея! Это будет женская — самая сладкая! — месть.

28

ПОХОЖДЕНИЯ ЛЕЙТЕНАНТА ВОДОНАЛЕЙКО

В начале апреля прислали нового командира взвода.

Камзолов первый заподозрил неладное:

— Василь Тимофеич какого-то славянина тащит.

Крылов взглянул на дорогу: Ушкин величественно нес ведро, а за ним, ссутулившись и опасливо поглядывая по сторонам, спотыкалась фигура в новом полушубке, новой шапке и, видно было, — новая в этих неспокойных местах. Когда вдали пролетели снаряды, фигура в нерешительности остановилась, не зная, как быть: бежать или лечь. Тем временем Василь Тимофеич гордо удалялся от нее — тогда фигура поспешно кинулась за ним. Но тут ударили дивизионки, и она опять заколебалась, охваченная беспокойством, снова отставая от Василия Тимофеича, о котором уж никак нельзя было сказать, что он тут новый. В этих краях, полных грязи, но скуповато снабженных водой, да еще во время ежедневных бдений у печки лицо у Василия Тимофеича приобрело смуглый оттенок. Рядом со своим спутником он выглядел человеком иной расы.

Он поставил ведро у стены, переступая с ноги на ногу.

— Вот. Пришли.

Крылов догадался, что новичок имел какое-то отношение к ним. Тот прыгнул в ход сообщения.

— Лейтенант Водоналейко, командир огневого взвода стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц, — пояснил он, все еще сутулясь и беспокойно озираясь по сторонам. — Прибыл к вам.

Он запнулся при звуке заблудившегося в небе снаряда. Крылов, отвыкший от формальностей, приложил руку к своей видавшей виды шапке:

— Командир противотанкового сорокапятимиллиметрового орудия старший сержант Крылов. Чем могу быть полезен, товарищ лейтенант?

Лейтенант тоскливо взглянул на Крылова, потом перевел взгляд на Камзолова и Мисюру, заморгал, засопел и вытащил из кармана… носовой платок.

— Прислан командовать взводом. — скорбно выговорил он после паузы.

— Хотите посмотреть огневые?

Лейтенант опять поднес к носу платок.

— Может, позавтракаете с нами, товарищ лейтенант?

— Спасибо… мне не хочется…

— Тогда располагайтесь, блиндаж там.

Лейтенант молча исчез под стеной.

Лицо у лейтенанта было пухловатое, голос напоминал женский. Но самым слабым местом у него оказалась фамилия, настоящая находка для отоспавшихся сорокапятчиков. Уже после завтрака Василь Тимофеич будто между прочим сказал:

— Я принес, а ты, Камзол, в ведро воды налей-ка.

Эта пробная фраза была началом бурного словотворчества, правда, довольно однообразного.

— Ты принес, ты и воды налей-ка!

Мисюра подключился позже, когда стоял за углом с Камзоловым.

— Смотри, на меня не налей-ка.

Но лейтенант не подавал из блиндажа признаков жизни. Ночью он ворочался с бока на бок, тяжело вздыхал, потом сидел на краю нар, опасливо поглядывая на Мисюру, который усердно чесал у себя под мышкой.

— У вас тут и… вши есть? — страдальческим тоном спросил он у Камзолова, когда тот зашел в блиндаж прикурить.

— Только у Мисюры, товарищ лейтенант, у других нет, не бойтесь.

По тому, как тоскливо лейтенант смотрел на огонек печки и как осторожно ощупывал солому, Крылов заключил, что в душе у взводного господствовал мрак. Крылов сел и, стараясь чесаться поаккуратнее, свернул цигарку. Как он и рассчитывал, лейтенант уже был готов к откровенной беседе. Понимаете, старший сержант, я сюда по недоразумению попал. Вы даже не представляете. Я училище с отличием окончил, мне особое назначение давали. А где-то какой-то писарь меня не в тот список внес. Я только в штабе полка узнал, что попал в пехоту. Вы представляете? А мне даже… завидовали. Я майору говорю, недоразумение это, а он… принимайте, говорит, взвод… этих…

Горе лейтенанта было неподдельно, но Крылов едва удерживался от смеха. Зато Камзолов за стеной ржал, как жеребец.

— Повоюете, товарищ лейтенант, может, понравится, — предположил Крылов. Лейтенант взглянул на него, как на помешанного.

— И вы здесь… вот так?

Крылов все-таки не выдержал и почесал затылок. Лейтенант заметил его жест и непроизвольно застегнул полушубок, хотя в блиндаже было жарко до духоты.

Утром, когда принесли завтрак, лейтенант нерешительно оглядел свои руки:

— Моя мама в консерватории… по классу фортепиано, она…

Упоминание о таких фантастических материях окончательно вывело Крылова из привычного равновесия, и старый бес ехидства ожил в нем:

— Василь Тимофеич, полей-ка… лейтенанту Водоналейко!

— Она обещала, — продолжал лейтенант, — как только я сообщу ей адрес артиллерийской части, — приехать туда с концертом…

— Воды нет, товарищ лейтенант, вот если чаем. Степа, полей-ка лейтенанту.

В общем, рифмовка была довольно унылой, хотя и воспринималась во всей своей необычной свежести. Однако лейтенант проявлял полное равнодушие к стихотворным упражнениям сорокапятчиков. Поколебавшись, завтракать или нет, он решился на отчаянный шаг и взял котелок немытыми руками. После завтрака он опять забрался в блиндаж, наглухо застегнул полушубок и вытянулся на соломе, рассчитывая таким образом защититься от совершенно ненужных ему насекомых. Когда же он впервые запустил руку за воротник и понял, что разделил общую участь, он вскочил с нар полный отчаяния.

— Боже мой! — вырвалось у него из глубин души. Лечь он больше не осмеливался, но и сидеть все время тоже было малоприятно.

— Может, орудие посмотрите, товарищ лейтенант? — предложил Крылов.

— Орудие?.. Ах, да.

Он не был уверен, что следовало посмотреть орудие, но вышел из блиндажа за Крыловым. На полпути он приглушенным голосом спросил:

— А немцы… далеко?

— Там, на опушке, — а так как лейтенант не пожелал выглянуть из хода сообщения, Крылов добавил: — Двести метров.

Подойдя к огневой, лейтенант несколько секунд смотрел ничего не видящими глазами. Когда же он разглядел пушку, приступ нового, совсем мрачного отчаяния потряс его. Надо признать, орудие выглядело весьма живописно: к пучкам почерневшего льна Василь Тимофеич для маскировки добавил найденные им во дворе мужские штаны, честно отслужившие свой срок лет пятнадцать тому назад. Они придавали сорокапятке штатский колорит.

— Боже мой… — лейтенант схватился за голову и скрылся в блиндаже. Он ни на что больше не обращал внимания, скорбно отдавшись своей судьбе. Он даже сбросил полушубок и во всю свою длину растянулся на соломе. Он лежал так с четверть часа, после чего произнес взволнованный монолог:

— Разве это орудие?.. Это… пистолет. Это… черт знает что. Это… безобразие!

О штанах он не упоминал.

Настроение взводного невольно передавалось подчиненным. Василь Тимофеич и Мисюра снова ударились в спячку, а Камзолов, наоборот, подолгу оставался на улице, насвистывая о море, девушке и капитане. Камзолов стал серьезен и молчалив.