Человечность

24

ЕЗДОВОЙ ОМЕЛИН

Взвод старшего сержанта Крылова уходил дальше на запад. Оттепели чередовались с заморозками, но дыхание близкой весны крепло с каждым днем. Пехота уже была обута в сапоги.

Смерть Сафина камнем легла на Крылова, хотя он не был виноват в ней. Смерть ни с кем не считается, но Сафин будто стоял вне ее воздействия: он больше года шагал возле орудия, от самого Ельца.

Ездовым вместо Сафина комбат прислал пехотинца лет пятидесяти. Оба взводных расчета сидели вокруг костра. Дядек, не снимая из-за спины винтовки, казавшейся непомерно длинной на его щуплой фигурке, протиснулся к огню, снял рукавицы, сунул за небрежно надетый ремень, начал отогревать руки. Посиневший хрящеватый нос придавал его лицу выражение какого-то отчаянного любопытства.

— Эй, дедок, ты откуда такой прилетел? — поинтересовался Камзолов, подкладывая в огонь хворост. — За постой деньги берут. Дрындулет-то убери, глаз выбьешь! — он покосился на винтовочный ствол, угрожающе нацеленный ему в висок.

— Ты ее, папаш, прикладом в костер сунь — покороче будет, — посоветовал Мисюра, привычно гася кончиком пальца задымившуюся рукавицу. Он аккуратно плевал на палец и не спеша прикладывал его к расширяющейся дымной дырочке.

— Зашалавил, — каким-то особенным баритоном проговорил дядек, повернувшись к Мисюре и едва не выбив Камзолову глаз.

Камзолов вспыхнул, как порох, и вряд ли обошлось бы без скандала местного значения, будь у Камзолова побольше пространства для маневра. Но пространства как раз и не доставало, а винтовочный ствол по-прежнему нацеливался ему в висок, поэтому Камзолов ограничился словесным выпадом.

— Отойди от костра-то — соплями погасишь!

— Ишь какой прыткий, — невозмутимо ответил дядек, вытирая пальцем нос. — Мне тоже огонь нужон.

Его тон был настолько оригинален и смешон, что Камзолов, в котором чувство справедливости не уступало гневу, рассмеялся.

— Винтовку-то хоть сними!

— Куда ж я ее — на тебя повешу? Я за нее расписывался.

— Ты, папаш, на лошадей положи, — посоветовал хитрюга Василь Тимофеич.

Дядек взглянул на него — Камзолов предусмотрительно опустился на корточки, — в округлых, глубоко запавших глазах вспыхнуло негодование.

— Лошадь она не человек, за ней уход нужон. А ты: на лошадь, на лошадь…

Этими словами дядек окончательно сразил сорокапятчиков и завоевал себе прочное место у костра.

— Ты кто ж такой будешь? — подсластился к нему Камзолов.

— Омелин я, к лошадям у вас приставлен, а ты все отойди да отойди.

— Не шалавишь? — засиял от удовольствия Камзолов.

— Тьфу!.. — возмущенно сплюнул Омелин. — Нешто этим шутят?

Так расчет Крылова пополнился новым ездовым. Сафин был бы доволен своей сменой: Омелин дневал и ночевал вместе с лошадьми. Его и представить себе трудно было без них. Правда, на первых порах Камзолов пытался экзаменовать Омелина:

— Ты, дедок, хомуты не забудь, когда запрягаешь!

— Я запрягал, когда тебе мама мокрый зад вытирала. А ты все…

С приходом Омелина у сорокапятчиков начали гореть огромные костры. Омелин брал себе кого-нибудь в подручные, валил несколько берез, перепиливал на чурбаки и с помощью остальных переносил к костру. Здесь он раскалывал чурбаки топором, выстраивал из поленьев пирамиду выше человеческого роста и лишь после этого считал свое дело временно сделанным. У такого костра хватало места всем.

Звали Омелина просто Омеля, но он не возражал и против Емели.

— Омеля, — бойко наскакивал на него Камзолов, — расскажи, как ты первый раз женился!

— Зашалавил. На што тебе?

Но он все-таки рассказывал, и как женился, как жил в деревне, и как воевал в первую мировую войну.

— В гвардии, что ль, служил? — хитровато шмыгал носом Василь Тимофеич.

— Не, в обозе, а потом в похоронной команде. Сперва снаряды возил, потом мертвяков.

— Наград, наверное, много заработал? — посмеивался Василь Тимофеич.

— Одного Егория.

— Шалавишь? — усомнился Камзолов. Это словечко с легкой руки Омелина вошло в обиход взвода.

— Не, верно говорю. Германца, вот как тебя, я не видел, окромя убитых и пленных, а Егория мне дали. Крестик такой был. Уцелел, значит, или еще что, — тебе Егория. Пошли мы мертвяков убирать — германец насшибал, наши надысь на ево наступали. Поколотили его маленько и назад, а нам работа. Ково на месте закопаем, ково тащим. Дюже пахли. Убираем, значит, а тут германец зачал наступать. Я как мертвяка тянул, ну и притулился рядом, будто мертвяк. Германец мимо прошел. Потом наши из окопов вылезли прямо на ево. Все замельтешило, германцы к себе ушли, а наши к себе. Лежал я, пока не позатишило, потом потихоньку пополз да и заблудился. Темно уже было. Полз, полз, слышу, матюкаются — свои, значит. Я туда. Ползу, а мне навстречу тоже кто-то ползет. Я было ходу, подумал: германец. А это наш поручик заблудился, вроде как раненный. «Ты, — говорит, — собачий сын, куда? В плен сдаваться?» — и наганом мне в дыхло. «Не, — говорю, — не в плен, к своим». «А не врешь?» «Не, ваше благородие, не вру». «Ну смотри, если врешь — застрелю. Ползи, я за тобой». Егория за это получил. Офицера, говорили, спас.

Омелин скоро стал нужен всем. В расчетах противотанковых пушек люди вообще легко и надежно притирались друг к другу, потому что в бою действия у орудия требовали от них предельной согласованности, и каждый постоянно чувствовал ответственность перед товарищами.

Были в расчете свои традиции. Одна из них — заботиться о ездовом. Ему подчас труднее, чем огневикам: он — один, наедине с лошадьми, которых обязан держать в постоянной готовности. Ездовой — это орудийный тыл, а чем надежнее тыл, тем увереннее чувствуют себя огневики. Сафин был идеальный ездовой: он в равной мере заботился и о лошадях, и о расчете. Он возил с собой запас разных вещиц, необходимых огневикам в полевых условиях: суровые нитки, кожу, войлок, иголку, пуговицы, мелкие гвозди, шило и даже сапожный молоток. В случае нужды он чинил товарищам сапоги и валенки.

Это хозяйство перешло теперь к Омелину, и как-то само собой получилось, что он взял на себя те обязанности, которые выполнял Сафин, а расчет перенес на него свои каждодневные заботы. Нашел овес — отнеси ездовому, раздобыл в бестабачное время махорки — поделись с ездовым, сел в оборону — посети ездового, — эти и другие нигде не записанные обязанности огневиков по отношению к ездовому лучше всего скрепляли орудийный расчет с его собственным тылом.

Омелин, как раньше Сафин, появлялся с лошадьми по первому зову. Он по-хозяйски шагал сбоку орудия, будто около телеги в своем рязанском селе. Если над головами пролетали снаряды, он пугливо пригибался, не выпуская из рук вожжи, но он неизменно был там, где требовалось быть. Расчет опять не беспокоился за свой тыл.

Наступила весна. Полк продолжал наступать, пока не уперся в болото, через которое вела насыпная грунтовая дорога. Близилась распутица, фронт уставал от войны: орудийный грохот понемногу сменялся ленивой перестрелкой с обеих сторон.

Стрелковый батальон уже едва отличался от взвода. Усталые солдаты неторопливо окапывались на косогоре перед болотом, соединяли стрелковые ячейки ходом сообщения: наконец-то остановка, отдых.

Рассчитывая на длительную передышку, сорокапятчики вырыли глубокий котлован, обшили кругляком, накрыли сверху тремя бревенчатыми накатами. После многомесячного наступления приятно будет отоспаться в таком блиндаже, чувствуя себя почти в безопасности.

Но солдатские надежды на отдых не оправдались.

25

ГЕНЕРАЛЫ И СОЛДАТЫ

«Виллис» ехал по грязной разбитой дороге. Сидя рядом с шофером, командующий пехотной армией молчал, занятый своими мыслями. Он думал о только что закончившемся совещании, на котором командующий фронтом потребовал от комдивов безостановочного наступления: незачем медлить, раз есть возможность пройти вперед еще на два-три десятка километров…