Человечность

Генерал был недоволен собой. Беспокойство охватило его еще во время совещания, когда командующий танковой армией генарал-лейтенант Лашков возразил командующему фронтом.

— Я считаю, — заявил Лашков, — что дальнейшее продвижение танковой армии в условиях весеннего бездорожья нерационально. Сейчас минимальный успех достигается максимальными потерями, танковой маневр затруднен, танки уязвимы в гораздо большей степени, чем в иное время, а их осталась треть комплектного состава.

— Я разделяю точку зрения генерал-лейтенанта Лашкова, — дополнил генерал Храпов. — Продвижение вперед достигалось бы исключительно за счет сверхнапряжения танкистов и материальной части. Конечно, наступая и в таких условиях, мы освободим от врага некоторую территорию, но это будет стоить нам невосполнимых и неоправданных потерь. Разумнее сохранить танкистов для предстоящих весенне-летних боев. Люди с большим фронтовым опытом, они станут надежным костяком армии после ее пополнения. Тогда, в благоприятных условиях, танкисты успешнее, с меньшими потерями, выполнят боевую задачу и сделают гораздо больше, чем они сделали бы сейчас…

Видя и слыша Лашкова и Храпова, командарм впал в грех зависти: сам он подобным образом вышестоящим не возражал. Честно признаться, он был только исполнитель. Лашков и Храпов защищали танкистов, а ему до пехотинцев и дела не было.

Он уверенно командовал войсками, умел разгадать замыслы гитлеровских генералов, нанести внезапный удар по противнику, преследовать его, не давая ему передышки. Это он всем на удивление легко и бескровно обеспечил переправу через Днепр, и он развил такие темпы осенне-зимнего наступления, что соседи едва поспевали за ним.

Но ему и в голову не приходило, что его успехи достигались за счет сверхнапряжения солдат. Он просто не думал об этом. Подобно шахматисту, он размышлял лишь о том, как переиграть соперника. В увлекательной игре он оперировал фигурами-дивизиями: эта займет такую-то клетку, а та пойдет так-то. О солдатах на передовой и об обстановке, в которой они находились, ему некогда и незачем было думать, и если он учитывал капризы природы, то только в связи с тактическими замыслами. Лично для него «погодного фактора» не существовало: над ним всегда была надежная крыша. Он жил по-генеральски, его быт освящался традицией.

Лашков и Храпов вывели его за пределы этой традиции. Обеспокоенный непривычной ситуацией, он пытался защищаться: «У них другое дело — у них машины, а у меня пехота»., но освободиться от тревожных мыслей ему не удавалось.

В его позиции не все было благополучно, он не чувствовал привычной уверенности в себе. И потом — Храпов. Он мог бы настоять, чтобы Ивана Савельича оставили в армии, не переводили к Лашкову, а он не настоял и теперь понимал почему: Храпов побуждал его думать о солдатах, отвлекал от… занимательной игры. Вот и получил нового комиссара. Этот не отвлекает. «Какая все-таки между ними разница! Иван Савельич в трудные минуты берет ответственность на себя, а мой отмалчивается… Стой, а разве в нем дело — не во мне? Не потому ли он и молчал на совещании, что хотел быть заодно со мной? Не то горожу, не то».

— Ну, а ты, Трифон Тимофеевич, что обо всем этом думаешь?

Чумичев поежился от вопроса командующего, словно тот разгадал его мысли. А думал Чумичев о Храпове, встречи с которым не удалось избежать. В том, что Храпов опять оказался в центре внимания генералов и что командующий фронтом согласился с его мнением, Чумичев видел свое личное поражение. Теперь, в «виллисе», он взвешивал каждое слово Храпова, он искал, за что бы зацепиться. Ему была безразлична суть дела, он не думал ни о войне, ни о тех, кто на своих плечах нес ее тяготы. Он жаждал мести человеку, которого панически боялся и поэтому ненавидел.

Стоп, кажется, нашел!.. Храпов против наступления, на этом он сломает себе шею. Надо только подождать, как разовьются события, и тогда он, Чумичев, скажет свое слово.

— Что я обо всем этом думаю? — он выгадывал секунды, чтобы справиться с волнением. — Какой тут разговор! Весна пехоте не помеха, мы люди привыкшие!.. — хоть здесь он отплатил Храпову, потребовавшему отдыха для солдат! — Я сойду, будем готовить армию к наступлению!

«Виллис» остановился. Чумичев направился в политотдел. Командующий несколько мгновений смотрел ему вслед.

— Я тоже выйду, — сказал шоферу, взглянув на часы. Ему хотелось побыть одному, да и удовольствия пройти пешком ему давно не хватало.

Глубокие колеи, заполненные грязной водой, местами терялись в широких лужах. Обходя одну из них, он поскользнулся и едва не упал. Полы шинели и до блеска начищенные хромовые сапоги запачкались в грязи. Подойдя к штабу, он опять взглянул на часы: путь пешком занял девять минуть, а в иное время потребовалось бы не более пяти. «Лашков и Храпов знали, что говорили. На таких дорогах много не навоюешь…»

Беспокойство с новой силой охватило его: он делал непростительную для командующего ошибку, но исправить уже ничего не мог.

— Какие вести? Вперед ребятушки? — встретил его начштаба.

— Угадал. Вызывай комдивов.

Сосновой щепкой командующий соскреб с сапог ошметки грязи. «Кто-то погибнет вот из-за нее. — подумал и тут же оборвал себя. — Ну и что? На то и война. Солдаты не сухари, не размокнут…»

Профессиональный долг привычно вытеснял у него посторонние мысли. Командующий опять тщательно рассчитывал, где и как армия нанесет удары. Он оперировал дивизиями и полками, а людская масса в солдатских шинелях снова превратилась для него в абстракцию. Кто-то в этой массе погибнет, кто-то уцелеет — это только частности. «Масса» все равно останется, а внутренние изменения в ней не коснутся его ни печалью, ни страданием. Так чего суетиться понапрасну? Войны без крови не бывает. Ему не простят лишь одного: если он не продвинется ни на шаг.

Старший лейтенант Якушкин созвал командиров стрелковых рот.

— Сколько у тебя людей, Иванов?

— Семнадцать. Расчет прямым накрыло…

— А у тебя, Сашкин?

— Двадцать четыре.

— Порядок. У тебя, Поликарпов?

— Двадцать один.

— Вот что: наступаем. Приказ. Сигнал — красные ракеты.

— А я только блиндажок кончил, думал — отоспимся. — проговорил Иванов. Остальные ротные молчали.

— На том свете отоспимся. Значит, так: ты, Иванов, и ты, Сашкин, растягивайте людей левее дороги, а ты справа.

— Трясина там не дай Бог, — засомневался Иванов. — Ребята зайца подстрелили, лазили.

— Наше дело солдатское: вперед. Ну, по местам.

Пронзительно ударили дивизионки. Снаряды разрывались за болотом, а те, какие не долетали до вражеских окопов, гасли в илистой трясине.

Атака захлебнулась на середине болота. Солдаты увязали там до колен и застывали серыми мокрыми комьями. У Иванова в живых осталось двенадцать человек, у Поликарпова четырнадцать, из роты Сашкина уцелели десять. Они несколько часов лежали в грязи и только в вечерних сумерках возвратились на исходные позиции. Раненый Сашкин ушел в санбат.

Лейтенант Иванов тяжело ввалился в штабной блиндаж. С шинели у него стекали мутные ручейки, лицо было в грязи. Он мазнул по щеке рукавом, вытер ладони о подкладку шинели, достал из кармана махорку. Пачка настолько отсырела, что разваливалась у него в руках.

— Закурить, Якушкин, — угрюмо сказал он.

Он свернул цигарку, затянулся. Он курил и смотрел на огонь печки, а остальные смотрели на него. Он побывал в таком пекле, из которого возвращаются чудом.

Говорить никому не хотелось. Беда была очевидна: на болоте осталась половина батальона.

— Влипли, как мухи. — прохрипел Иванов и закашлялся. — Было бы суше — проскочили. Вербицкому в живот, так и остался в грязи. Бойня, Якушкин.

— Наше дело солдатское. Ночью опять пойдем.

И ночью батальон застрял на середине болота. Атака стоила ему еще десяти жизней. Поликарпова убило наповал. Остальные вернулись назад.

Днем Якушкин просеивал и без того тощие батальонные тылы, чтобы наскрести хотя бы десяток солдат. Всего в трех ротах насчитывалось теперь девятнадцать человек, резерва пехоты не было, а на рассвете батальон обязан был атаковать в третий раз.