Человечность

Наступившая после боя пауза вызвала у комбата беспокойство: он опасался, что автоматчики обойдут батальон с флангов.

Потом на позиции батальона полетели мины, поперек водянистого поля вытянулась пехота, а на дорогу выползли танки. Передний, освобождая себе путь, столкнул с насыпи оба бронетранспортера.

Крылов занял место наводчика: важно было подбить переднюю машину — тогда она преградила бы путь остальным. В панораму он хорошо видел средний танк с короткой пушкой и неширокими гусеницами. Второй танк был наполовину прикрыт передним, третий шел под прикрытием второго.

— Давай, — торопил Николаев.

— Рано. Захарову видней второй, пусть бьет по второму, пусть ждет, пока я не начну!..

— Понял! — Николаев поспешил ко второму орудию. На опушке уже оглушительно разрывались снаряды.

Захлопали противотанковые ружья. От пехоты прибежал связной.

— Комбат спрашивает, почему не стреляете! — крикнул, тяжело дыша.

— Рано!..

Двести метров, сто пятьдесят, сто. Лишь бы не заметили. Казалось, танковая пушка смотрела прямо на Крылова. Счет шел на мгновенья.

Орудие содрогнулось от выстрела, ствол откатился назад и стал на место. Подкалиберный снаряд влип под башню. Вторым, бронебойным, Крылов разбил гусеницу. Танк развернулся поперек дороги и замер. Крылов хладнокровно расстрелял его.

Снова пошел снег, по мокрому полю стлался дым. В окопах оживленно перекликались пехотинцы. Стрельба постепенно затихла. Теперь лишь глухо рокотало по сторонам, и этот рокот упорно отодвигался за спины сорокапятчиков. Казалось, вокруг батальона смыкалось вдали огромное кольцо.

В вечерних сумерках комбат снял батальон. Пехотинцы проходили мимо, с уважением поглядывая на сорокапятчиков, которые тоже выезжали на дорогу.

— Закуривай, пушкари! — Колесов раскрыл свой отощавший кисет. — А я уж подумал, что вы уснули!

Эта щепотка махорки и бодрый шаг идущей пехоты были сейчас высшей наградой для Крылова.

Батальон всю ночь шел по грязной скользкой дороге, а впереди вспыхивали ракеты. Неужели окружение? Крылов пережил и такое. Казалось, то было в далеком прошлом, потому что сейчас он не чувствовал страха: батальон все равно не остановить, не пройти он не может!..

В темноте колонна замедлила шаг. Крылов узнал голос Колесова:

— Не курить, не разговаривать. Если дорога перекрыта, огонь с хода и не отставать!

Но дорога еще была свободна, и на рассвете сорокапятчики увидели старшего лейтенанта Афанасьева, старшину батареи и писаря Сударева. После изнурительного марша они будто возвратились домой.

Невдалеке гудели тридцатьчетверки — это танкисты задержали здесь немцев, но страшной ценой. На лесной поляне среди редких елок грудами исковерканного металла темнели сожженные танки. Крылов насчитал одиннадцать груд, то накрытых танковыми башнями, то без башен, — башни валялись в стороне, отброшенные взрывом. На этом клочке земли танкисты стояли насмерть, броневой грудью и своими сердцами прикрывая отход стрелковой дивизии.

Крылов стоял около изуродованного, разбросанного по земле металла и с волнением думал о ребятах в замасленных комбинезонах. Этим парням пехота была обязана жизнью.

Полк отходил теперь вместе с тридцатьчетверками, которые энергично сдерживали напор гитлеровских танков и самоходок.

Горькая пора — отступление. Каждый оставленный километр земли поливается кровью, а его опять предстояло отвоевывать у врага и опять ценою крови. При отступлении трудно спасти раненых и легко пропасть без вести. Эта участь прежде всего выпадала пехоте, а теперь рядом с пехотой были великие труженики войны — тридцатьчетверки, пехотинцы на гусеничном ходу.

Вот одна машина останавливается на дороге, на проезжей части, да еще на повороте, где важен каждый метр земли.

— Ты чего, Закитский? — кричит из заднего танка почерневший от копоти танкист.

Тот, кого называют Закитским, тяжело вылезает из башни, ступает по броне, безнадежно машет рукой:

— Все.

К умолкнувшему танку подходят от других машин танкисты, и только по тому, насколько у них промаслена одежда, можно было догадаться, кто здесь механик-водитель, а кто командир.

— Что делать, товарищ майор? Не бросать же! — в голосе у Закитского и просьба о помощи, и боль.

Но майор тоже не знает, как помощь Закитскому, потому что задержка на дороге грозит гибелью оставшимся на ходу машинам, у которых тоже горючее на исходе.

— Снаряды у тебя остались?

— Нет.

— Патроны?

— Есть…

— Снимай пулеметы! Зуев, сбрасывай машину!

Тот, кого назвали Зуевым, скрывается в люке.

— Давай, давай! — торопит майор.

Танк Зуева подъезжает к повороту, упирается ребром лобовой брони в машину Закитского, сдвигает ее с места. Тяжело ревет перегруженный мотор. Передний танк уже нависает над скосом дороги, но не хочет умереть и застывает в этом положении, будто просит пощадить его. Зуев дает задний ход и с разгона направляет ревущую машину на передний танк. Тот клюет пушкой, сползает в трясину.

Майор отворачивается, а Закитский смотрит, будто ждет чего-то, будто не верит, что его машина с безмолвным криком погружается в болото, глубже и глубже. На виду остается только башня — немым укором экипажу, который она защищала своей броней и который ничего не сделал, чтобы защитить ее.

Танкисты проезжали мимо этой башни и молча смотрели на нее, и пехота смотрела молча, и Крылов прошел молча, потому что сказать было нечего. Это слишком тяжело — оставлять друга в беде.

А сутки спустя с отступлением было покончено. Линия фронта сомкнулась, выровнялась и теперь грозно гремела орудийными залпами. Певуче «заиграли катюши», навстречу полку шагала рота за ротой — в каждой чуть ли не по сто человек, — а полк повернул в сторону и, проведя у костров ночь, углубился в леса, подобно первопроходцу, ищущему неизведанные пути.

22. ЕЩЕ ОДНА ЗИМА

Наступили холода. Болота затягивались ледяной коркой, затвердевали дороги, но снега выпало еще мало.

Всюду — вдали и невдалеке — грохотало, а полк делал какие-то зигзаги и то выходил на широкую магистраль, полную войск, то оказывался в звенящем тишиной лесном одиночестве. Лесам не было края, и уже не верилось, что где-то на земле есть города.

Эта лесная война зимой тысяча девятьсот сорок третьего — сорок четвертого года преподносила пехоте сюрприз за сюрпризом, смешивала все привычные представления о фронте.

Вот полк выходит на дорогу, вливается в колонну танков и самоходных орудий. Топот ног и окрики ездовых тонут в рокоте моторов. Крылов разглядывает новые танки и самоходки — мощные машины со стодвадцати- и стопятидесятидвухмиллиметровыми орудиями. Рядом с ними старая семидесятишестимиллиметровая самоходка выглядела совсем тщедушной. Прикрытая спереди тонким броневым колпаком, а сзади брезентом, она по-особому волновала Крылова. Он знал, в какое пекло бросаются танкисты и самоходчики, а этих, прикрытых сзади брезентом, в огне не защищала и броня. Не случайно семидесятишестимиллиметровую самоходку солдаты на передовой называли, как сорокапятку, — «прощай родиной».

Зато как могучи по сравнению с ней новые самоходки! Они неторопливо двигались вперед, покачивая огромными орудиями. Около них легко и приятно шагалось пехоте. Разве могло что-нибудь устоять против такого тяжкого тарана, нацеленного на врага!

Вот моторы глохнут, в лесу сразу становится тихо. Потом впереди вспыхивает яростная пальба: немцы преградили колонне путь! Минута бежала за минутой, никто толком не знает, что случилось. Наконец, раздается команда:

— Освободить дорогу! Сейчас пойдут самоходки!

Пехота отжимается в сторону, пропускает вперед заурчавших гигантов, от тяжести которых подрагивает земля. Передняя самоходка сползает с дороги, командир спрыгивает на землю, дает водителю знак, чтобы не отставал, и машина тяжело, но послушно следует за ним, подминая под себя кусты и деревья. Другие машины тоже сползают с дороги, но вскоре все возвращаются на нее: ехать нельзя — топь.