Человечность

Наконец подбежал комбат.

— Чего ждете? Орудие на передок!

Горел овин, в котором располагалась полковая гаубичная батарея. Там была такая суматоха, что Крылов счел батарею погибшей. Но артиллеристы сумели выкатить орудия и поймать обезумевших лошадей. Гаубицы вперемешку с сорокапятками потянулись по дороге вслед за полковым обозом. Вместе с ними беспорядочно отходила поредевшая пехота. Такова была плата за беспечность.

Снова вились дороги, теперь уже не вперед, а назад, на восток. Лишь через несколько суток солдатам станет известно, что это печальное событие было не случайным. Дивизия, совершая долгий марш по труднопроходимым лесным тропам, оторвалась от главных сил армии, ушла далеко вперед. Закрывая опасный участок, немцы бросили против нее новые, только что прибывшие на восточный фронт части, специально подготовленные для войны в лесисто-болотистой местности.

Началось отступление, начался тяжелый, трагический путь назад, к основной массе войск. Война повернулась к Крылову еще одной стороной, о которой он, несмотря на свой уже большой фронтовой опыт, до сих пор знал немного.

Отступление драматичнее наступления. Наступление изматывает, а отступление еще и опустошает. Крылов пережил всего-навсего местное, тактическое отступление, но теперь он представлял себе, как тяжек, горек был сорок первый год.

Полк отходил с боями, и все были уверены, что отход временен, что не сегодня-завтра все стабилизуется, станет нормальным, почти понятным солдату. Но за эту единственную неделю отступления Крылов испытал, наверное, столько же, сколько можно было пережить на войне не менее чем за две недели наступательных боев.

Когда полк находился уже в нескольких километрах от лесного села, где солдатам было приказано заниматься строевой подготовкой, и когда стало известно, каких потерь стоила пехоте беспечность, штаб заработал с предельной собранностью: во всем опять почувствовалась незримая рука армейской дисциплины.

Миновали речушку с мостиком. На пригорке окапывался взвод пехоты, у дороги стоял «максим».

— Лейтенант Кожушко, остановите взвод! — окликнул капитан Луковкин. Бегство из села, где он устроился с предельно возможным комфортом, сказалось на его облике: Луковкин заметно потускнел, излишне суетился, но в голосе у него звенел метал: — Останешься с пехотой прикрывать отход полка. Умереть — но ни шагу назад! Ясно?

— Ясно. — смутился лейтенант. Он пришел в батарею у Березины, ему было двадцать два года, а половине его бойцов не было и двадцати.

Афанасьев взглядом простился с Кожушко и его людьми. Он ничего не мог сделать для них, ничем не мог им помочь, потому что капитан Луковкин уже снял со своих начальственных весов одну гирьку, означавшую двенадцать человеческих жизней.

Никого из взвода Кожушко и самого Кожушко Крылов больше не видел. А сзади уже снова надвигался гул моторов.

— Лейтенант Власов, остановите взвод! — снова появился капитан Луковкин, и в его голосе опять звенел металл, но уже чуть-чуть слабее. — Придаетесь третьей роте второго батальона! Держаться до конца! — в этот раз он не настаивал на своем «умереть». — Ясно?

— Ясно.

Луковкин зашагал прочь, спеша удалиться от опасного рубежа, где вскоре дыбом встанет земля. Участь сорокапятчиков его не тревожила, он закрывался ими, как щитом, считая себя при этом чуть ли не героем: ведь все видели, как решительно он действовал. Позже, в докладной командиру полка, он особо подчеркнет, что «в исключительных условиях лично командовал противотанковой батареей, сдерживая натиск врага».

— Береги людей. — сказал Власову Афанасьев.

Два орудия отвернули в сторону, оба расчета последовали за ними. Впереди пошли Власов и Григорчук. Назад никто из них не вернулся. Что сделали эти тринадцать человек и еще четыре десятка пехотинцев, вставшие на пути у врага, — этого, наверное, никто никогда не узнает, как никто не узнает о судьбе взвода лейтенанта Кожушко и тех пехотинцев с «максимом». Вместе с людьми война поглощала и человеческие судьбы. В полковых архивах, если таковые существовали, люди будут значиться как погибшие смертью храбрых или пропавшие без вести. А люди эти были настоящие герои: самое трудное на войне — умереть без зрителей.

Батарея состояла теперь из одного взвода, и о нем будто забыли. Но неизбежный миг все равно наступил:

— Николаев, в распоряжение командира первого батальона! — распорядился Афанасьев.

Батальон — это уже почти сто пятьдесят человек. Пока майор Колесов получал приказ, начальник штаба старший лейтенант Якушкин переговаривался в стороне с командирами рот, и их беседа не имела ничего общего с тем, что вскоре им предстояло делать.

— Ты чего в солдатской шинели?

— Оставил фрицам как трофей. Пока собирал людей, про шинель забыл. Жалко, там пачка папирос была.

— А мой старшина бражку заварил — не дозрела, — сказал другой.

— Что ж ты, Иванов, молчал? Денька два как-нибудь продержались бы, — усмехнулся Якушкин, и от этой нехитрой шутки захохотали все слышавшие разговор. Крылов тоже хохотал, чувствуя, как от смеха понемногу ослабевает нервное напряжение.

В таких вот мимолетных разговорах по-своему отражалась лихость пехоты. Вышучивая собственные невзгоды, пехотинцы поднимались над ними, преодолевали их в себе. В том, что предстояло батальону — а ему предстояло до вечера удерживать единственную дорогу, по которой могли пройти гитлеровские машины, они не находили ничего исключительного. Гораздо важнее были бы сейчас для них папиросы, кухня и несколько глотков водки. Погода хуже некуда — опять дождь и мокрый снег. Одежда набухла от сырости, а о костре и нечего думать.

Колесов вывел батальон на опушку леса, растянул по обеим сторонам дороги, приказал всем основательно врыться в землю. К сорокапятчикам он был милостив:

— Ставьте пушки где хотите, но чтобы по дороге комар не пролетел! — он хотел идти, но, взглянув на Крылова, задержался. — Не ты ли подвальчик за Сожем поковырял?

— Я.

Тогда у Сожа Колесов видел Крылова мимоходом, при слабом свете затухающего пожарища, а теперь, два с лишним месяца спустя, узнал его. — И Мисюра здесь? Якушкин, иди сюда! — Колесов принялся сворачивать цигарку.

— Разрешите на цигарочку, товарищ майор!

— Мисюра! У Мисюры губа не дура! — засмеялся Якушкин. — Назад, что ли, просится?

— Подвальчик за Сожем помнишь? Он поковырял!

За кажущейся беззаботностью Колесова и Якушкина скрывалось незаурядное личное мужество и уверенность в людях, окапывающихся на опушке леса. Комбат и начштаба дали нужные распоряжения ротам и не сомневались, что приказ будет выполнен. У обоих даже нашлось время покурить с солдатом Мисюрой и вспомнить «подвальчик за Сожем», словно там остался уютный уголок, где торговали пивом.

Но беспечными они не были: просто они привыкли скрывать от других свои тревоги и сомнения. Опасаться же было чего: против них действовал сильный и хорошо организованный противник. Потрепанный в боях батальон едва ли мог быть серьезным препятствием для него.

А Якушкина, кроме того, тревожило исчезновение Лиды Суслиной. Он думал о ней много и часто, она будто сквозь землю провалилась.

Падал, то сгущаясь, то редея, мокрый снег. Завернувшись в плащ-палатки, в окопах мерзла пехота. Сорокапятчики наскоро соорудили себе блиндаж и укрылись под березовым накатом.

Немцы приближались неторопливо — опушка леса настораживала их. Сначала появились двое солдат в светлых шинелях, казавшихся голубыми на фоне серо-черно-белого поля. За ними еще семеро. Как ни осторожны они были, они не сразу заметили бугорки брустверов, потому что снег припудрил землю, замаскировал окопы. А когда заметили, было поздно: пехотинцы открыли огонь.

На помощь разведчикам выползли бронетранспортеры. Они эффектно обстреляли опушку леса из крупнокалиберных пулеметов, но их огонь не произвел заметного впечатления на пехоту. Зачихали батальонные минометы, бронебойки пехотинцев остановили переднюю машину, а пулеметчики вынудили отступить появившуюся было вражескую пехоту. Второй бронетранспортер подбили сорокапятчики.