Человечность

Дед Сергей подкинул в топку угля, покурил, потом вышел на улицу. Он был глуховат — слух улавливал лишь свистки маневренного паровоза да тяжкие удары молота в кузнечном цехе.

Хмель тоже подействовал на старика, но не настолько, чтобы затуманить разум. Старик не забывал, что ему надо делать.

Он вышел со двора, взглянул на окна бани — света в женском отделении не было. «Может, бабы в ванной моются?» Он прошел за угол, посмотрел — в ванной тоже было темно.

«Вот какая история, — за отяжелевшими мыслями старика вставала обида. — Как же это? У меня сыновья на фронте — от одного полгода никакой весточки, другой уже два раза раненный, и у Кати Крыловой сын на войне, совсем молоденький, а эти здесь…»

Старик опустил голову и побрел к котельной. Во дворе присел на чурбак, принялся закуривать, и по мере того как он закуривал, его обида таяла. «Старый дурак, — упрекнул себя. — Бабы-то, небось, давно помылись и свет выключили. Грешно тебе, старому, напраслину на людей возводить. Сам не знаешь, что у тебя в голове. Видно, помирать скоро».

Через три часа, как было условлено, старик стоял у входной двери. Гости покидали баню. Женщин с ними не было.

— Порядок, дед? — поинтересовался один.

Старик не ответил.

— Он же под парком! — заметил шофер.

Все засмеялись.

— Держи на похмелку, дедок! — в карман ему сунули несколько бумажек.

Все опять засмеялись. «Эмка» легко взяла с места.

Старик шел домой, и мысли у него были неопределенные, смутные.

«Молодые, что им… — подумал уже дома, раздеваясь. В голове у него тупо пульсировала боль, в груди жало, кололо в пояснице. — Помру скоро, пора».

«А кому сейчас хорошо? — подумал, засыпая на соломе у дороги перед лесным белорусским селом Крылов. — Солдату на войне легко не бывает…»

21

ИСПЫТАНИЕ ОТСТУПЛЕНИЕМ

На четвертый день сорокапятчикам было приказано заняться строевой подготовкой. Это распоряжение никто не принял всерьез. Но приказ надо было выполнять, и Крылов скрепя сердце построил расчет — перед ним встали пятеро непохожих на себя людей, будто насильно вырванных строем из привычной среды: Камзолов, Ушкин, Мисюра, Устюков и Сафин. Трое девятнадцатилетних, один сорока лет, один двадцати трех. Шапки у всех были приплюснуты, шинели помяты и обтрепаны снизу, сапоги разбиты, сгибы на голенищах потерты. Рьяный строевик поставил бы на этих солдатах крест. А они-то и были настоящими солдатами. На них держался фронт, они несли на своих плечах всю его тяжесть.

Пять пар глаз смотрели на Крылова и ждали, что будет дальше. Строевая подготовка представлялась им величайшей нелепостью и оскорбляла их человеческое достоинство.

— Два часа строевых занятий, — жестко сказал Крылов. — Осмотреть, почистить обмундирование и сапоги, пришить — у кого оторвались — пуговицы. Через два часа проверяю. Ясно? Разойдись.

Младший лейтенант Николаев, смущенный таким оборотом дела, хотел было что-то возразить, но потом облегченно рассмеялся:

— Меду не осталось?

Этот непринужденный товарищеский тон был для всех дороже нелепого официального распоряжения. Крылов чувствовал, что поступил правильно: нашел единственно возможную для фронтовиков форму занятий.

Случались и другие маленькие происшествия, не предусмотренные армейским регламентом. Они были связаны с Камзоловым. Беспокойный и изобретательный, он умел растормошить всех. При случае он задирал другие расчеты, яростно доказывая, что лучше его собственного расчета в батарее нет. Если же он развивал чересчур бурную деятельность на благо своих товарищей, это нередко приводило к забавным результатам.

Меду, который он раздобыл в селе, радовались, конечно, все, а сам Камзолов, глядя, с каким аппетитом его коллеги трудились над ведром, чувствовал себя именинником. Но в двух других случаях ему явно не повезло.

Сорокапятчики приготовились позавтракать и ждали Камзолова. Он спешил лугом от деревни, издали помахивая рукой и странно повизгивая. Заинтригованные, они с интересом ждали дальнейших событий. Камзолов прибежал возбужденный, извлек из-за пазухи миниатюрного поросеночка, показал всем, держа его за задние ноги. Тот отчаянно возмущался, доказывая свою жизнеспособность.

Пораженные этим зрелищем, сорокапятчики раскрыли рты и бешено захохотали, заглушив своими голосами пронзительные вопли будущего борова.

Камзолов был возмущен не меньше своей добычи.

— Чего хайла раскрыли! Пять минут — и суп!

Но поросеночек был слишком невинен, чтобы попасть в суп, и сорокапятчики отказались от свинины.

— Стянул? — поинтересовался Крылов.

— На зажигалку выменял! — вспыхнул Камзолов и тут же присмирел, любуясь поросеночком, который немедленно затих, как только Камзолов придал ему горизонтальное положение.

По правде говоря, Камзолов и не намеревался пустить свою добычу на жаркое. Поросеночек интересовал его чисто теоретически, с позиций общественного блага. Но сорокапятчики продолжали хохотать, а Мисюра поглядывал на Камзолова как на недоразвитого малолетка. Осознав свою оплошность, Камзолов сунул поросенка под телогрейку и затрусил к деревне. Визг возобновился с прежней силой.

К вечеру Камзолов с лихвой оправдал себя — тут уж за дело взялся и Мисюра. Они ненадолго скрылись в лесу, а вышли из него уже втроем: между ними шествовал симпатичный бычок. Он мотал головой, выражая свое возмущение, но Камзолов упорно тянул его вперед за обрывок веревки, а Мисюра обеими руками подталкивал сзади.

— Но, шелудивый! — покрикивал Камзолов. — Да ты ногой его, ногой, олух, с теленком не справишься! — отчитывал он Мисюру, который поднимал с земли шапку, сбитую хвостом.

Мисюра не спеша водворял шапку на место и опять нажимал сзади. Бычок взбрыкивал и снова сбивал с Мисюры шапку.

— Ну погоди же! — рассвирепел Камзолов и занес ногу для удара, но и Мисюра занес ногу. В итоге все трое недоуменно взглянули друг на друга. Во время этой паузы они заметили, что за ними наблюдают несколько пар любопытных глаз.

— Ничей, в лесу нашли! — объявил Камзолов, разгоряченный минувшей схваткой.

— Хороший бычок, — похвалил Устюков.

— Одну ногу нам, остальное на кухню, старшине! — распорядился Камзолов.

— А вон и хозяйка бежит, — многозначительно шмыгнул носом Василь Тимофеич.

Из леса спешила девочка с хворостиной в руке.

— А я его с утра ищу!..

Камзолов выпустил из рук веревку, а Мисюра все еще подпирал бычка сзади.

— Он у нас такой: оборвет веревку и в лес, — пояснила девочка. — Дядь, а ты зачем пихаешь сзади?

Мисюра снял, наконец, руки с теленка, поправил шапку, принялся закуривать.

— Из принципа, — ответил за него хитрюга Василь Тимофеич.

— Из чего?

— Силой хотел помериться.

— А-а. Он у нас тихий. Ну пошли, мамка ждет.

Бычок послушно пошел за девочкой.

Камзолову так и не удалось накормить расчет свининой и говядиной, но его усилия не пропали даром: теперь, усаживаясь вокруг ведра с супом, кто-нибудь непременно напоминал Камзолову о телячьей ноге. В конце концов и он не выдержал. Принеся завтрак, он весело оповестил:

— Налетай, подешевело! Суп с поросенком!

На шестой день до слуха сорокапятчиков донесся шуршащий звук. Он приближался долго-долго и вдруг лопнул, резко и насмешливо, и вся сторона за деревней тотчас наполнилась треском и грохотом, от которого они уже начали отвыкать.

Полк был захвачен врасплох. Загорелось несколько изб — огонь быстро перекидывался на соседние строения, серые столбы дыма испачкали небо. Заржали лошади, по дороге беспорядочно побежали люди, крики и тележный скрип вплелись в винтовочную и пулеметную стрельбу. Плотность огня возрастала с каждой минутой, грохот расширяющимся полукольцом охватывал обреченное на гибель село.

Мимо сорокапятчиков спешили бойцы и командиры, мчались повозки. Ездовые нещадно нахлестывали лошадей.