Человечность

Луковкин кашлянул — из кухни выглянула хозяйка, ядреная молодуха лет тридцати.

— Ребята спят? — спросил, лаская взглядом упругую бабью фигуру. — Иди сюда.

В печи потрескивали дрова, за стеной посмеивались голоса, а Луковкину и молодухе на кровати не было никакого дела до печки, улицы и войны.

Когда остыл любовный азарт, хозяйка ушла на кухню, а Луковкин принялся одеваться. Нижнее белье у него было новое, чистое, отлично сшитые шерстяные галифе подчеркивали его крепкий мужской стан, хромовые сапоги блестели. Он был доволен собой. Сила у мужчины — от женщины, а женщина, встреченная им на перекрестке войны, смотрела на него с обожанием. Он был для нее редкостью, неожиданно взволновавшей бабью плоть, а для него она была одним из множества военных даров. Завтра или, может быть, послезавтра, полк покинет село, и Луковкин с удовольствием расскажет своим приятелям об этой молодухе, приятно вознаградившей его за болотистые дороги. Ради таких вот встреч стоило потрястись в телеге…

Луковкин побрился, вышел — с полотенцем через плечо — на крыльцо. Адъютант многозначительно приветствовал его. Луковкин ответил по-приятельски: свой парень. Никогда не мешает и всегда под рукой.

Сержант полил Луковкину из алюминиевой кружки — ведро воды стояло тут же.

— Ну? — спросил Луковкин, вытираясь полотенцем.

— Скоро будут, товарищ капитан.

— А это?

— Начальник связи, интендант, разведчик, комбат, — продолжал сержант, делая вид, что не понял жеста капитана. — Есть сало, огурчики, грибки.

— А самогонка, черт побери? — заволновался Луковкин.

— Ах, да: четыре бутылочки.

До чего же плут этот сержант, но приятный плут, с ним не соскучишься.

— Себе, конечно, тоже приберег?

Сержант развел руки: мол, а что оставалось делать — казни, если хочешь. Луковкина всегда обезоруживал этот жест.

— Ладно, зови, — распорядился он. Адъютант — тоже человек, а выпить кому не хочется.

Луковкин надел гимнастерку с красиво поблескивающими орденами, брызнул на лицо одеколоном. Пора завтракать. Сейчас подойдут приятели — надо отметить остановочку, вон сколько отмахали!

Хозяйка, порозовевшая от печки и от обильной мужской ласки, накрывала на стол.

Лейтенант Пятериков обдумывал важную мысль, никого не посвящая в свои планы. Письмо приятеля — вместе учились на интендантских курсах — не давало ему покоя. Приятель служил в действующей армии, в отделе боеснабжения артполка.

«…живем весело, трофеев хватает, — писал тот. — Бросай своих свиней и айда сюда, сала тут достаточно. И насчет клубнички, и со званиями лучше: я скоро третью звездочку получу…»

Долго и осторожно взвешивал Пятериков «за» и «против», ему и так неплохо жилось, не пожалеть бы потом, что уехал. Но встряхнуться, взглянуть на белый свет тоже не мешало.

Тщательно, как решающий шахматный ход, обдумывал он возможные варианты. Не переборщить бы, не сглупить — от добра добро не ищут. Снова и снова возвращался к тому же: стоит ли? Написал приятелю письмо. Дождался ответа. Колебался. Даже плохо спал. Наконец решил: поедет в действующую армию.

Отпустили его с хорошей характеристикой, направили в отдел кадров Первого Белорусского фронта.

Подчиненные Логинов и Вербень проводили его на вокзал.

— Ну, вы, висельники, — предостерег их на прощанье Пятериков, — не угодите тут в штрафную.

Они занесли в вагон его чемодан и вещмешок. Простились, явно озадаченные поступком лейтенанта.

В Москве Пятериков пересел на пригородный. От Покровки до своей деревни добрался на попутке. Дома жил трое суток, на четвертый день отправился в распоряжение тыловых служб пехотной дивизии.

В просторной избе-пятистенке собралась веселая компания журналистов и политотдельцев. Главным распорядителем здесь был военный писатель Комков. Композитор Клекотов-Монастырский неутомимо вскрывал банки с консервами, в печи, на широченной сковороде, ароматно шипела свинина, а расторопные газетчики продолжали нарезать новые ломти мяса — для следующей сковороды.

Пока шли приготовления к застолью, поэт-песенник громко и с принятыми в поэтических кругах интонациями читал свои фронтовые стихи, тут же комментируя их.

— Новый сборник, — сообщил он, — я решил издать под общим названием «А перед нами, она, вода». Этот образ или, если хотите, этот мотив вызывает в сознании картину широкой реки, которую нашим солдатам предстоит форсировать в жестоком бою. Но это и дождь, долгий и, знаете, нудный, отчего дороги наливаются грязью, по которой идет на врага наша героическая пехота. Вода — это, понимаете, символ справедливой войны, которую мы ведем.

— Второй мотив сборника, — продолжал песенник, — это, конечно, дружба. Как и вода, он пронизывает все строки:

Но вот стол был накрыт, писатель и композитор в последний раз оглядели эту волнующую застольную симфонию и остались довольны ею.

Вошли командующий генерал-лейтенант Семигорский, начальник штаба генерал-лейтенант Кожогов и начальник политотдела полковник Чумичев. Комков приготовил для высоких гостей почетные места рядом с собой.

— Да у вас здесь настоящий пир, — без улыбки заметил командующий.

Все сели, начштаба повертел в руке бутылку:

— Вино отличное…

Как было условлено, вступительное слово взял Комков.

— Прошу наполнить бокалы, — с удовольствием начал он. — Друзья! Позвольте мне как человеку штатскому — а я и в военном мундире, увы, остаюсь им! — сказать несколько слов. — Он взглянул на генералов. Командующий неопределенно кивнул, начштаба сосредоточенно накладывал себе в тарелку всякой всячины, зато полковник Чумичев открыто, поощрительно улыбнулся ему. — Здесь, вместе с боевыми генералами, победоносно ведущими свои дивизии на запад, вместе с мужественными политработниками, закалившимися в огне справедливой войны с фашистскими оккупантами, собрались и мы, скромные труженики слова, солдаты литературы. Этот наш союз символичен: мы призваны увековечить дела и подвиги фронтовиков. Наша судьба тоже завидна, потому что мы имеем возможность непосредственно находиться рядом с теми, кто делает великую историю.

Но прежде чем произнести тост, — а я буду лаконичен, — я хочу сказать, что непосредственным поводом к этому скромному застолью является выход в свет моего романа о нашей великой войне. Я должен признаться, что реальными прототипами моих героев являются живые, присутствующие или, к сожалению, отсутствующие здесь люди. Это вы дали мне возможность ощутить и выразить героику вдохновенной борьбы за освобождение нашей любимой родины от фашистских оккупантов. Я благодарю судьбу, что она свела меня с командущим армией, с начальником штаба.

— Ну, я-то ни при чем, я человек маленький. — перебил начштаба, откровенно тяготившийся долгим предисловием.

— Да-да, и с вами, Павел Пантелеевич, не скромничайте! — с жаром продолжал Комков. — И с такими замечательными людьми, как Трифон Тимофеевич и отсутствующий здесь лейтенант Ющенко…

— А о водке ни полслова. — пробормотал начштаба.

— Я кончаю, — заторопился Комков: и до чего же вреден этот начштаба! — Предлагаю тост.

— Да-да, давайте, — начштаба опять вызвал оживление за столами.

— За победу! — отчаянно заспешил Комков. — За боевую дружбу! — Недавнее душевное удовлетворение оставило его.

— Отчего же не выпить, — продолжал вредный начштаба. — За победу — это хорошо, и за дружбу тоже.

Командующий молчал, неопределенно глядя перед собой: он думал о Храпове. При Иване Савельиче этой пирушки, пожалуй, не было бы, хотя и он не избегал доброй компании. Но больше всего он умел работать. Не повезло ему, слишком самостоятелен и смел. Мало быть только хорошим полководцем или политработником — надо быть еще дипломатом, уметь определять, куда ветер дует. Чумичев умеет.