Человечность

Люди принялись за работу. Развели станины, поднесли ближе ящики со снарядами, набросали на щит веток и травы, начали отрывать ровик.

— Дворкин, пляши! — подошел еще один солдат, показал треугольник письма. — Больше никому нет.

— Бумаги принес?

— Целая газета!

К газете потянулось несколько рук.

— Погодите, свежая!

Свежие газеты да еще центральные на передовой во время наступления были нечастыми гостьями. Крылову тоже захотелось подержать в руках этот шелестящий, пахнущий типографской краской газетный лист, прочитать что-нибудь об ином мире, где живут в домах и спят на кроватях.

— Давайте сюда, покурим! — предложил он соседям. Те не заставили упрашивать себя, потому что над поймой беспорядочно проносились снаряды, а у сорокапятчиков были готовые, в полный рост, ровики.

На первой странице газеты в приказе главнокомандующего перечислялись соединения, которым была объявлена благодарность за освобождение города Речицы.

— И нам, ребята! — оживились артиллеристы.

Другие материалы о войне не привлекли ничье внимание: война — вот она, вокруг них. Зато статья об уральцах вызвала интерес.

— Бабы.

— И мужиков хватает.

— На недельку бы туда.

— Посмотри, что в Москве. Не здесь — на последней странице!

— Большой театр. Балет. Балет, ребята! Билеты продаются!

— Не может быть!

— Читай, баран! Видишь!

— Точно, балет.

Им казалось невероятным, что где-то есть ярко освещенная сцена, на которой под музыку движутся женщины, изображающие лебедей, а возле них, тоже на цыпочках, крутится здоровый мужик.

С резким воем упал снаряд, оглушительно разорвался поблизости — оба расчета укрылись в ровиках.

— Балет, — проговорил, отряхиваясь, Мисюра.

— Балет, ребята!.. — десять человек захохотали во все горло. Никто при этом не произнес больше ни слова — все только хохотали. Их поразило, что балет существует, что кто-то по-прежнему ходит в театр, сидит в кресле, слушает музыку и не знает абсолютно ничего о том, что окружало здесь их.

Не знакомый с их бытом человек, увидев их сейчас, ничего бы не понял. А для них существовала только война, они привыкли к мысли, что и для других людей сейчас не могло быть ничего, кроме войны, и вдруг балет и билеты продаются.

Молодой, с симпатичным лицом артиллерист встал. Под шинелью, накинутой на плечи, светлел орден. Парень отошел к орудию, поправил пучок травы на щите, зашел с другой стороны, снова поправил траву и, дернувшись, упал.

Пуля угодила ему в лоб.

Эта нелепая смерть произвела на всех тягостное впечатление. Забытый Богом лесной угол за Березиной, где раньше, наверное, и люди-то неделями не бывали, ненасытно пожирал человеческие жизни. Здесь теперь была воронка на воронке, могила на могиле. Скорее бы вперед, прочь отсюда!..

Через несколько дней подошли тридцатьчетверки, передний край сдвинулся с места, и опять потянулась лесная глухомань, и опять никто не мог сказать, куда пехота выйдет через день-два и где столкнется с немцами. Все заволокло тишиной, а дороги бежали и бежали вдаль — то сырые, болотистые, то морозные, звонкие.

Казалось, сердце у Крылова затягивалось коркой, предохраняющей его от новых переживаний. Но так лишь казалось. Оно по-прежнему было беззащитно против впечатлений войны. Оно все впитывало в себя: и гибель расчета Пылаева, и смерть Гришкина, и многое-многое другое. Все запоминалось и оставляло в нем след.

«Старичков» в батарее можно было теперь по пальцам перечесть: Афанасьев, Сударев, Григорчук, Сафин, Крылов… Остальные застыли в пути под могильными холмиками или рассеялись по госпиталям. Если кому удавалось вернуться в батарею, то это становилось целым событием, но такие случаи все реже радовали Крылова. Из старых огневиков, кроме него, оставался один Григорчук, но на месте выбывших из строя шагали теперь другие люди, другие товарищи Крылова: Николаев, Камзолов, Ушкин, Мисюра. А прежние отпечатались в его памяти со всеми своими привычками, оставаясь для него навсегда живыми: Подолякин, Асылов, Омский, Гришкин.

20

А КОМУ СЕЙЧАС ХОРОШО?

Пехота безостановочно шла вперед. Ноябрь сыпал на нее то дождь, то снег, то дышал теплом, то заморозками. Казалось, война избегала этих болотистых мест. Уже давно не слышно было орудийной стрельбы — была только шагающая пехота, грязь и унылый ноябрьский лес. Временами колонна сжималась, ждала, пока полковые саперы валили деревья, гатили болотистую топь, чтобы могли пройти люди и лошади. Отставали кухни, не успевала почта, а пехота все шла и шла.

На привалах люди валились у костров. А земля была сырая, а дожди и мокрый снег не переставали. Как спал здесь солдат и спал ли, — это как говорится, его личное дело. И такому отдыху радовались на войне, только вот привалы были чересчур коротки.

— Какая война? — ворчал Сафин. — Весь день на ногах. Лошади устал, отдых надо!

— Ничего! — бодренько утешал его Камзолов. — На формировку идем!

— Какой формировка? Война тут, фриц тут!

Одному Сафину было ведомо, где тут фриц, а остальные уже всерьез подумывали, что идут на формировку.

Дожди кончились. Потеплело, будто в этих краях зимы вообще не бывало. Полк остановился в большом, окруженном лесами селе.

— Ну что я говорил! — сиял Камзолов.

Все складывалось так, будто полк действительно отвели на отдых. Пехоту разместили в домах, подтянулись тылы, пришло пополнение, задымили кухни, ездовые пустили исхудалых лошадей на буро-зеленый луг. В селе заработала баня, открылась походная парикмахерская, заиграла гармонь.

Орудие поставили перед селом у дороги. За лопаты даже не брались. Просто подкатили пушку к кустам, положили рядом несколько ящиков со снарядами — они так и пролежали нетронутыми все пять суток.

Хорошие это были дни. Солдаты могли позаботиться о себе, привести в порядок оружие и одежду, помыться в бане, отоспаться и написать письма.

Заработала почта — Крылову принесли пачку писем.

Из Брянска сообщили: «Ольга Владимировна Кудинова в списках погибших и оставшихся в живых партизан не значится…»

Ответила Старая Буда: письмо было написано неуверенной детской рукой:

«…тетю Полю убило, у нас была война, много домов сгорело, а мы остались вдвоем с бабушкой. Мы были в погребе, а он обвалился, бабушке сломало руку. Бабушка сказала, чтобы я написал про тетю Полю, она была наша соседка. А про Ольгу бабушка слыхала, а Ольга не приезжала.

«Дорогой друг Женя, — писал Бурлак. — Я живу дома, все у меня хорошо, понемногу работаю, а много мне нельзя…»

Последнее письмо было написано незнакомым почерком. У Крылова тревожно забилось сердце, он неуверенно развернул лист:

«Женя! Пишет ли тебе Саша? От него давно нет вестей. В последнее время он был где-то на Соже, на переправе.

Твой адрес я узнала у Сашиной мамы. Если ты будешь писать Саше, сообщи ему, пожалуйста, мой новый адрес. Теперь я, наверное, буду в тылу.

Женя, я очень волнуюсь, в голову приходят разные мысли.

Крылов долго писал ответы, и каждый раз перед ним вставала новая человеческая судьба. Все они были связаны с войной. Она тревогой наполняла письма, усталостью отзывалась в людях.

«Что легче? — спрашивал он себя. — Как у Гали с Сашей, — находить и терять друг друга или, как у него, — потерять и не найти? И то и другое одинаково плохо. И домой приехать, как Федя Бурлак, плохо, и остаться сиротой, как Коля Ефимов, не лучше. А кому сейчас хорошо?» — размышлял, укладываясь на ночь. Он радовался, что война дала ему передышку, что не было дождей, что Сафин привез соломы.

Начальник артиллерии полка капитан Луковкин потянулся, лежа на кровати, — во всем теле у него была приятная легкость. За стеной, на улице, адъютант перекликался с соседкой. Луковкин ухмыльнулся: парень свое не упустит.