Человечность

Все мысли Камзолова можно было прочесть у него на лице. Впрочем, ни у кого в расчете не было тайн, никто никого не стеснялся, и над батей Устюковым посмеивались так же, как над Камзоловым, Мисюрой или Василием Тимофеичем. Но Камзолову, пожалуй, доставалось больше других. За его внешней задиристостью пряталась наивная, искренняя, незащищенная душа, быстро привыкающая к людям, прямо-таки липнущая к ним. Своей задиристостью он пытался скрыть эту зависимость от товарищей, но его наскоки только веселили расчет. Камзолов быстро распалялся и так же быстро затихал. В общем, расчет Крылова уже трудно было представить себе без Камзолова.

19

В ТУПИКЕ ЗА БЕРЕЗИНОЙ

Батарея переправилась через Березину, несколько часов блуждала по приречным лесам и стала на дороге. Странные, тревожные наступили дни. Лес был по-осеннему глух и безмолвен. Никто не знал, где немцы и где пехота. Неизвестность угнетала сорокапятчиков, действовала всем на нервы.

Необычное беспокойство охватило Мисюру. Ночами он вставал и вслушивался в лесную тишину. Крылову тоже плохо спалось: в лесу да еще без пехоты расчет был беспомощен, а странная стоянка продолжалась. Неизвестно было, где фронт и где тыл, откуда ждать опасность, где держать лошадей. Ездовые на всякий случай находились вместе, но они тоже не знали, в тылу они или впереди орудий. Вокруг был только лес, а лес оживляла лишь давно нехоженая дорога.

Такие моменты на войне изматывали нервы сильнее, чем изнурительные марши. Казалось, о сорокапятчиках забыли. Комбат не появлялся, и связь с внешним миром поддерживалась лишь теми, кто ходил на кухню. Но и они не приносили никаких новостей. А самое нелепое было в том, что вся батарея стояла на одной узкой дороге, и в случае опасности с флангов лишь крайние пушки могли вести огонь.

Но и эта ситуация оказалась не самой плохой. Худшее только начиналось: на третий день комбат снял с дороги четыре расчета, а здесь оставил только взвод Николаева. Теперь в лесу стало совсем пусто.

Надо было что-то предпринимать. Метрах в стах от орудий светлела полянка. Не лучше ли поставить пушки там? Хоть стрелять было бы удобнее.

Подошел Пылаев:

— Не нравится мне здесь…

— Пойдем посмотрим… — решился младший лейтенант Николаев.

Едва они дошли до полянки, позади загремели гранатные разрывы и вспыхнула ожесточенная стрельба. Охваченные тягостным предчувствием, они побежали назад.

Орудие Крылова стояло на месте, расчет был жив, и тут Крылов в полной мере оценил пехотную выучку Гришкина и Мисюры: они вытянули расчет в цепь и действовали как пехотинцы.

От второго орудия, прихрамывая, бежал Вилов. Пылаев бросился навстречу.

— Что?!

— Немцы. Гранаты в блиндаж. — Вилов обмяк, будто ему подрезали ноги.

— Стой! — Крылов пытался задержать Пылаева. Тот пробежал еще несколько десятков метров и упал.

С помощью младшего лейтенанта Николаева Крылов развернул орудие и начал стрелять картечью.

Пылаев полз назад, Гришкин спешил к нему на помощь, а немцы уже с обеих сторон обходили огневую.

Как удалось выбраться из западни, Крылов не помнил. Он вдруг увидел ездовых и подходившую пехоту. Рядом с ним, тяжело дыша, стоял Мисюра с «дехтяревым» в руках.

Лес, тревожно молчавший несколько суток, будто осатанел от грохота. Такое Крылов уже пережил — под Суземкой. Тогда он оставался с пулеметом один, а где-то справа от него залег Марзя, и Крылов испытал горечь обиды, оттого что больше не было никого. Теперь лес гремел еще яростнее, чем тогда, но пехота стояла на месте, врылась в землю, и сорокапятчики с младшим лейтенантом Николаевым врылись в землю, только они потеряли право считать себя сорокапятчиками: у них не было больше орудия, оно осталось на дороге.

Немцы продолжали напирать на пехоту, вводили в бой артиллерию, но и с тыла крепла артиллерийская поддержка пехоты. В лесу за Березиной образовался тупик.

Уютна Березина, деревья сползают к воде, берега усыпаны желтыми листьями.

Писатель Комков насадил нового червячка. Клев в ноябре, конечно, не тот, но на уху достаточно. Песенник Тилиликин-Громов и композитор Клекотов-Монастырский не отставали от писателя. Оба были полны энергии, а поэт успевал и следить за поплавком, и сочинять:

— Яков Константинович, — поинтересовался композитор, — это правда, что генерал Храпов освобожден от должности, а на его место назначен Чумичев?

— Совершенно верно, Семен Анисимович. Справедливость восторжествовала.

Поэт в разговоре не участвовал, он шлифовал нарождающееся стихотворение:

— С чего бы это? — допытывался композитор. — Генерал был боевой.

— Уважаемый Семен Анисимович, — нахмурился Комков, — от политработника армейского масштаба требуются не боевые качества, а нечто иное. Уж не думаете ли вы, что Центральное Управление поступило неправильно?

— Что вы, что вы, Яков Константинович, помилуйте! Я очень далек от того, чтобы так думать! Просто, знаете, любопытство, человеческая слабость. Я очень уважаю Трифона Тимофеевича. Такой приятный человек.

— У вас вечером будет возможность встретиться с ним, — оттаял Комков.

Песенник Тилиликин-Громов упорно трудился над строфой:

У писателя заклевало, он подсек и вытащил окунька. Чертовски славный день: река — прелесть, погода — первый сорт и компания — что надо!

— Стреляют, — насторожился композитор. — С чего бы это?..

Вдали за Березиной затрещали пулеметно-автоматные очереди.

Писатель прислушался к ожесточенно нарастающей стрельбе, забыл о поплавке. Поэт-песенник, еще не уяснивший обстановку, продолжал скандировать:

— Ну что ж, на уху у нас есть, а всю рыбу не переловить, — сказал писатель вставая.

— Конечно, конечно, — согласился композитор, торопливо сматывая лесу.

— Что вон там, вон у той сосны?.. — поэт, уяснив обстановку, оторвал вместе с крючком половину лесы, распутывать которую у него не было времени.

Самая пора сматывать удочки.

Лида Суслина ступила на осенние листья, ковром устилавшие землю. Лесная тишина отозвалась в ней теплой грустью. Вспомнились довоенные вечера в Покровке, уют городских улиц, тихая мелодия танго, доносившаяся из летнего сада.

Того неторопливого, полного радостных предчувствий мира больше не существовало, он разрушен навсегда. Страшно подумать, сколько всего разрушено. И тех людей уже нет, и сама она изменилась. Она отрешилась от детских иллюзий, она уже не девочка. Она узнала: в жизни все обыкновенно, даже смерть. А так хочется счастья.

Лида шла не спеша, затишье за Березиной было для нее как каникулы, как праздник: ни одного раненого, ни одной перевязки, ни капли пролитой крови. Шла и думала, что счастье невозможно без этой вот тишины, шуршащих под ногами осенних листьев, без звонкой, хотя и поблекшей синевы ноябрьского неба, без родного дома, близкого человека.