Человечность

О доме больно было думать. Бедная мама, как теперь она одна-то? Плохо, когда в доме нет мужчин.

Она стала думать о мужчинах. Вспомнила о Левке Грошове, о своей первой любви. Это было как удар, как ослепление. И что она нашла в нем? Почему именно он? Она была так глупа, она воспринимала все в искаженном виде, торопилась узнать, что такое любовь. Узнала. Плохо, когда первая любовь — пошлость. Не потому ли она не замечала Саши Лагина, Жени Крылова и Кости, что, желая любви, готова была довольствоваться пошлоВтрюнко: Костя, которому она доставляла одни огорчения, для нее до сих пор будто живой. Он был настоящий, без подделки. Она тогда теряла себя, пошлость запачкала ей жизнь, затемнила будущее, а Костя удержал ее от дальнейшего падения — своим мужеством, непримиримостью ко лжи. «Милый Костя, прости, что была глупа, и не обижайся, что судьба послала мне хорошего человека — Ваню Якушкина. Он любит пофорсить — такой у него характер, но это его не портит, ему можно доверять, он не сфальшивит, не испугается, не обманет».

Лида прибавила шаг: все-таки тишина хороша, когда рядом люди. Дорогу она знала. Вон в том березняке начинается фланг батальона, и там пулеметный расчет Кравчука. А вон и кто-то идет. Один, второй, третий. Странно как-то идут и одетые странно. Немцы!.. Что же делать?

Сюда шли немцы, и никто их не видел, кроме нее…

Она нащупала кобуру пистолета, лихорадочно расстегнула ее, но тут же застегнула опять. Пистолету она не доверяла. Она носила его на ремне без надобности и даже не помнила о нем.

— Не-емцы! — изо всех сил крикнула она и кинулась в лес. Вокруг уже грохотало. Лида различила в общей пальбе размеренное татаканье «максима» и побежала на этот пулеметный голос, подававший ей товарищескую весть.

«Максим» умолк — Лида в растерянности остановилась, не зная, что делать. Потом он отозвался совсем близко, будто специально для нее. Лида увидела Кравчука. С ним был только один боец, они торопливо катили пулемет.

Заметив Лиду, Кравчук махнул рукой:

— Туда, наши там!

Он тут же забыл о ней и опять стрелял, и опять откатывал пулемет, но уже один, потому что второй номер не поднимался с земли. Лида бросилась к бойцу, а Кравчук, прикрывая ее, дал длинную очередь.

Второй номер был убит.

Теперь Лида несла пулеметные коробки, а Кравчук катил пулемет. Потом он зашатался. Лида поддержала его. «Успеть бы до ельника, — подумала в отчаянии. — Какой же тяжелый…»

Она сбросила с себя шинель, уложила на нее раненого. «Держись, миленький, держись!..» — торопливо говорила, связывая рукава и полы шинели. «Какой же тяжелый», — подумала опять и потянула за шинель к ельнику, островком зеленеющему среди берез.

За ними потянулась отчетливая лиственная борозда.

В ельнике Лида наскоро перевязала Кравчука, потом она затащила его в непролазную чащу и ткнулась рядом вниз лицом, совершенно обессиленная.

Гитлеровцы простреляли ельник из автоматов и пошли дальше. Лида и Кравчук были теперь у них за спиной.

— Оставь меня здесь, дочка, — проговорил Кравчук. — Меня все равно не спасти. Выбирайся сама.

— Что ты! Все будет хорошо.

С края ельника она оглядела местность. До пойменного луга не так уж далеко, а там наши.

Она вернулась к Кравчуку.

— Пить, — проговорил он.

— Потерпи, миленький, потерпи. — она опять взялась за шинель.

Странная лесная стоянка дорого обошлась полку. Контрудар немцев был внезапен, разом прервались связи между стрелковыми батальонами и штабом полка. Никто толком не знал, что произошло. Только постепенно прояснялась невеселая картина.

Батальон капитана Колесова был отсечен от остальных подразделений, другой батальон потерял половину личного состава, третий — кухни и повозки.

В полковой противотанковой батарее осталось только два орудия.

Начальник артиллерии полка капитан Луковкин вызвал к себе старшего лейтенанта Афанасьева.

— Вот что, комбат, — или переходи в пехоту или отдам под трибунал, если не вернешь брошенные пушки!

Луковкина не интересовало, при каких обстоятельствах были потеряны четыре противотанковых орудия. Он имел дело не с людьми, а с некой армейской абстракцией, именуемой «противотанковая батарея» и составленной из «пушечных и людских единиц», периодически заменяемых себе подобными. Он был образцовым строевиком, бойким в кругу командиров, малодоступным для подчиненных и исполнительным по отношению к вышестоящим. Подтянутый, чисто выбритый, даже пахнущий одеколоном, он одевался с подчеркнутым армейским щегольством. Брюки, гимнастерки и шинель тщательно подгонял под его фигуру полковой портной, обслуживавший штабных офицеров; сапоги ему до блеска начищал адъютант.

Должность начальника артиллерии придавала Луковкину особый вес — в его ведении находилась основная огневая мощь полка: батарея семидесятишестимиллиметровых гаубиц, шесть противотанковых пушек, батарея стодвадцатимиллиметровых полковых минометов. Он знал себе цену и с нижестоящими не фамильярничал. Были у него свои слабости: любил женщин, благоустроенные блиндажи и приятельские компании за кружкой водки. Бывший командир полковой гаубичной батареи, он продолжал поддерживать связь с батарейцами, умеющими устроиться с фронтовым комфортом. Заглядывал он к полковым минометчикам, располагавшимся на уровне гаубичной батареи, бывал у оружейников, снабженцев, ремонтников, присутствовал на совещаниях в штабе.

Но на этом фронтовые пути капитана Луковкина и кончались. Уже второй год — с тех пор как он стал начальником артиллерии полка, — он не видел переднего края. Сорокапятчиков, которые не покидали передовой, он не знал и артиллеристами не считал. Их быт был ему неведом и чужд, да он и не пытался вникнуть в нелегкие судьбы пехотных артиллеристов. Он судил о них как человек, знающий о фронте понаслышке. Он просто был неспособен понять, каким образом противотанковая батарея потеряла четыре орудия.

Гораздо больше его волновало, что об этом узнают в штабе. Полковник уже учинил разнос штабистам, как только стало известно о контрударе немцев. Особенно досталось начальнику разведки и начальнику связи.

— Я не намерен быть помощником у своих помощников, — язвительно говорил он. — Засиделись, жирком обросли. Или захотели в батальоны?

Луковкин понимал ярость полковника: потери были слишком велики, и о них надо было сообщить в дивизию, что означало поставить под сомнение свою командирскую компетентность. По той же причине, по какой командир полка не спешил сообщить в дивизию о результатах немецкой контратаки, начальник артиллерии не торопился доложить о своих потерях командиру полка. При этом он учитывал еще одно обстоятельство: строевой отдел только что оформил на него наградной лист. Узнай сейчас полковник о потере орудий, и «Красного Знамени» Луковкину не видать…

— Так вот, комбат, пушки чтобы были на месте. Ясно?

— Там же немцы, — растерялся Афанасьев.

— А мое какое дело! Сумели бросить — сумейте вернуть назад. Даю тебе… три часа.

Но командир полка все-таки узнал о потере орудий и тотчас вызвал к себе начальника артиллерии.

— Почему не доложили, что брошены пушки? — спросил тоном, каким Луковкин недавно говорил с Афанасьевым.

— Еще не все ясно, товарищ полковник.

— Не ясно? Ну так вот: выясните все сами, лично! И через… три часа пушки чтобы были на месте, в рядах пехоты, если не хотите иметь неприятности, капитан. Выполняйте.

Луковкин вышел из штаба растерянный и озадаченный. Черт бы побрал эти сорокапятки.

Воздух бешено просверлила пулеметная очередь, уложив насмерть солдата из комендантского взвода. Луковкин ляпнулся на дорогу. Неужели штаб окружен?

Вышел — шинель внакидку — полковник, узнал, в чем дело, нахмурился:

— Командира комендантского взвода ко мне! Ты, лейтенант, на фронте или у тещи в гостях? У тебя под носом автоматчики, а ты землю нюхаешь? Под трибунал захотелось? Чтобы мне этих штучек больше не было!