Человечность

Но четыре машины все-таки прорвались сквозь огненную завесу, движимые отчаянием или упорством экипажей. Пехоты за ними уже не было. «Фердинанды» тоже уцелели и продолжали вести огонь.

Первый подкалиберный снаряд скользнул по броне, второй ярким пятном влип под башню. Танк развернулся на месте, и третий подкалиберный снаряд Крылова впился ему в бок. Второй танк тоже разворачивался, и Крылов почти одновременно с Пылаевым вогнал ему в борт подкалиберный. Остальные два отползали назад. «Фердинанды» тоже отдалялись, окутанные разрывами дальнобойной артиллерии.

Это был последний бой на заднепровском плацдарме. Махина фронта двинулась вперед, и в первых рядах пехоты зашагал дальше, в глубь Белоруссии, расчет сержанта Крылова.

В ноябре выпал первый снег и тут же растаял, сделав дороги вязкими и унылыми. Полк, казалось, кружил на месте — настолько однообразны были бои и дороги. Пехота шла вперед, пока дорога не упиралась в тупик, а воздух не наполняло минное пение. Тогда солдаты рассыпались в цепь, пунктиры окопов пересекали поле, дорогу или перелесок, а сорокапятчики расчищали площадку для орудия. Для них было привычно ежедневно выбрасывать лопатами уйму земли.

Война напоминала теперь Крылову летучие партизанские стычки, только более жесткие. После них наступала передышка, пехота опять шла дальше, до нового рубежа.

В вечерних сумерках вступили в какой-то городок.

— А, пехота! Опаздываете! — у длинного сарая скучал танкист с автоматом. — Налетай, подешевело!

В сарае — горы ящиков с колбасой, печеньем, шоколадом, сигаретами. Подарки для немецких солдат.

— Набирай, пока тыловиков нет!

Городок Речица, важный опорный пункт гитлеровцев. Склады, склады. Танкисты и пехота побывали здесь первыми. Пехотинцы, на ходу жуя колбасу с печеньем, проходили не задерживаясь, дальше, пока лес темной стеной не отделил их от складов и улиц, а проселочная дорога не сменилась тропой.

Трофеи. Тем, кто их завоевывал, они не доставались. Солдату переднего края не нужно было ничего, кроме сна, пищи и табака. Конечно, при случае он выпивал глоток-другой трофейного вина, не отказывался от зажигалки, часов, куска мыла или колбасы, но обычно он обходился без всего этого. Ему было не до трофеев.

Они доставались второму, третьему и всем прочим эшелонам. Каждая вышестоящая тыловая инстанция стремилась обеспечить себя трофеями, но прежде чем она успевала накладывать на них свою властную руку, бесконтрольная добыча растекалась по многим служебным и личным каналам.

Здесь, в тыловых службах, понимали толк в трофейном сукне, часах, кожах и винах.

Учету на войне поддавались лишь «неходовые товары». Это о них сообщалось в сводках информбюро: «Наши войска продолжали развивать наступление. Захвачены богатые трофеи: столько-то орудий, автомашин, пулеметов…»

Через час-другой, после того как пехота покинула Речицу, в городок хлынули тылы. Ночь была самым подходящим временем для дележа добычи. Завтра здесь уже не похозяйничаешь: высокие инстанции все приберут к своим рукам. Пока же двери складов распахнуты настежь. Подгоняй машины, наваливай в телеги, набивай вещевые мешки. Война все спишет.

К утру городок затих. Интенданты, довольные добычей, уснули кто где.

А пехота без сна и отдыха уходила дальше по фронтовым дорогам. Танкисты опять отделились от нее и повернули к бобруйскому тракту.

К спящей Речице подползала забрызганная грязью, помятая редакционная «эмка».

— Приехали, — сказал шофер.

— Приехали! — обрадовались пассажиры. Сидевший рядом с Трифоном Тимофеевичем Чумичевым краснощекий здоровяк с удовольствием замурлыкал:

Остальные охотно подключились к нему.

18

МИША КАМЗОЛОВ

Пехота в который уж раз пополнилась на ходу. К Крылову пришли наводчик Камзолов и сорокалетний пехотинец Устюков. Степенный немногословный Устюков не очень бросался в глаза, зато Камзолов внес в расчет новую струю.

В расчете Камзолов сразу почувствовал себя как дома. Нрав у него был веселый, задиристый и безобидный, над губой густел пушок, на щеках круглились ямочки, как у Сафина, только поаккуратнее и помягче. С Гришкиным Камзолов охотно цапался — тогда губы у него чуть-чуть выпячивались вперед, а глаза веселели. Оба они, Гришкин и Камзолов, бойко наскакивали друг на друга к явному удовольствию окружающих и к своему собственному удовольствию. Василия Тимофеича он на первых порах пробовал задирать, но тот давно стал фронтовым волком и в обиду себя не давал. С Мисюрой Камзолов без труда нашел общий язык — оба они пришлись по вкусу друг другу, хотя Камзолов был человеком беспокойным, а Мисюра не любил обременять себя излишними хлопотами.

С Сафиным Камзолов был деликатен, Устюкова называл «батей», а к Крылову на первых порах не проявлял никакого почтения. В отношениях к людям для Камзолова самым важным было веление сердца, а сердце у него лежало к его бывшему тяжелораненому командиру, с которым он отшагал от Десны.

Крылова в первые дни он признавал лишь сугубо официально и у орудия распоряжался как единоличный командир. Сдвиги в отношениях между ними произошли в одну из ночей. На посту стоял Василь Тимофеич. По установившейся в расчете традиции часовые у орудия сменялись в зависимости от их самочувствия. Случалось, Гришкин, Мисюра или Василь Тимофеич в одиночку выстаивали большую часть ночи, чтобы другие могли выспаться — потом часовому давали отоспаться вволю. Но в этот раз Василь Тимофеич поднял смену раньше: дни были напряженные, и все заметно устали. Камзолов, еще не привыкший к новым порядкам, счел себя обманутым и, мыча, поругиваясь и отбрыкиваясь, посоветовал Василию Тимофеичу постоять еще. Тот пожаловался Крылову, который уже был в курсе развернувшейся баталии.

— Ладно, пусть спит. Ложись, я сам постою.

Крылов вышел из укрытия. Была темная ночь, с немецкой стороны изредка постреливал пулемет.

Через несколько минут из блиндажа вылез угрюмый Камзолов. Свойственное ему чувство справедливости не покинуло его, а услуга нового командира показалась ему любопытной. Он был в телогрейке, которую приобрел по случаю, руки сунул в рукава, как это делают деревенские женщины, если у них нет варежек. По позе Камзолова, напоминавшей знак вопроса, нетрудно было заключить, что в душе у него полно противоречий. Но он все-таки нашел в себе силы быть великодушным:

— Спи, сержант, я встал.

В доказательство этого он зевнул и постучал каблуками сапог. Крылов свернул цигарку, протянул кисет.

— Закуривай.

— Неохота, — снова зевнул Камзолов.

Это означало уже прямое объявление войны сержанту: Камзолов был заядлым курильщиком, как Мисюра. Махорка у них кончалась раньше, чем у остальных.

Крылов убрал кисет, а пока он курил, немецкий пулеметчик опять дал очередь. Трасса пронеслась над орудием, одна пуля срикошетила от щитка.

Крылов установил «дехтяря» и, дождавшись новой очереди, дал ответную.

Камзолов вытащил руки из рукавов и, на всякий случай слегка пригнувшись, с любопытством наблюдал. Новая очередь немцев прошла стороной.

— Ну, я пойду, — Крылов ушел в блиндаж, а Камзолов, негромко посвистывая, остался у орудия. Он любил песни заунывные — о морях, о капитанах, покидающих своих возлюбленных, которые чахли от тоски. Уже засыпая, Крылов услышал пулеметную очередь: палил Камзолов. Крылов уснул, но Камзолов, забыв о своей неприязни к новому командиру, вскоре разбудил его.

— Сержант, посмотри, вот дает!..

Крылов вышел наружу.

— Пригнись! — Камзолов дал очередь и тут же пригнулся сам: ответная очередь врезалась в бруствер.

— Закурить не дашь? — смеялся Камзолов. Отношения начали налаживаться. В ту ночь Камзолов расстрелял чуть ли не все патроны, а его сердце понемногу стало привыкать к новому командиру.