Человечность

— Смазка не разошлась…

Он ничего больше не сказал. До того как расчеты выехали на передовую, оружейники заменили летнюю смазку зимней. Он сам обязан был предупредить расчет о возможной задержке полуавтоматики при первых заряжаниях. Хорошо, что все обошлось, могло быть хуже…

После танковой атаки из шести противотанковых пушек уцелело лишь три. Полковые бронебойщики, принявшие на себя первый удар, дорогой ценой остановили танки. Лишь расчет Крылова не участвовал в бою, хотя именно он мог бы отомстить за смерть товарищей.

На войне, как и в жизни, есть победы и поражения. Атака была отбита, но Крылов потерпел поражение. Он, командир орудия и наводчик, обязан был предвидеть и устранить любую помеху стрельбе, а он не сумел сделать это и допустил в бою непоправимый промах. Но никто из товарищей не упрекнул его. Они сами были удручены случившимся.

— Орудие на место, — сказал он. — Снаряды протереть и в ящики.

Вечером немцы опять наступали, но без танков. Пехота отбила атаку.

Ночью автоматчики вышли на орудие, опять наступил крайний случай, когда следовало расходовать картечь. После боя за Сожем Сафин раздобыл лишний ящик картечи, и у Крылова теперь даже остались неизрасходованные снаряды.

Когда затихло, пришел лейтенант Якушкин.

— Живы, артиллерия? Фрицы два станкача оставили. Хотите один?

— Лучше человек пять пехоты, с «дехтярем».

— Для этого и пришел. Куда тебе их?

— Вот там, далеко не надо.

Вскоре подошли пятеро пехотинцев.

— В твое распоряжение, сержант. Здорово, Гришк!

Мисюра! Жив курилка и невредим! И Десна позади, и Сож, и еще много-много дорог, троп и перекрестков!

Мисюра присел на станину, снял сапог.

— Голенище распороло, — объяснил, вытрясая из сапога землю. — С фрица, что ли, снять? Да у них — суй, что хочешь. Гришк, закурить есть?

— Надо поменьше петь да свой иметь.

Они закурили, прикрывая цигарки ладонями.

— А Райков? — поинтересовался Крылов.

— На отдыхе в санбате вместе с Багаровым.

— Петряев?

— Накрылся батя.

Теперь, с Мисюрой, передовая показалась Крылову почти безопасным местом, и когда на рассвете Сафин подогнал лошадей, Крылову было чуть-чуть жаль уезжать отсюда.

Афанасьев снял с передовой оставшиеся орудия. Он ждал из тыла новые пушки и хотел переукомплектовать расчеты. Но людей не хватало.

— Кого отдашь, Крылов?

— Никого, товарищ старший лейтенант.

— Одного все равно возьму. Будет возможность — верну. Зато получишь пехотинца.

— Пехотинца? Возьмите. Мисюру!

Вместе с новыми пушками прибыло пополнение, да какое! Из госпиталей вернулись Пылаев, Григорчук и еще несколько старых сорокапятчиков. Пылаев получил второе взводное орудие, в расчете у Крылова остались Ушкин и Гришкин.

Обновленная батарея заняла оборону в центре позиции полка, за селом, сожженным еще в сорок первом году.

Началась работа. Втроем расчистили огневую площадку, отрыли ровики и капонир — укрытие с пологим склоном, позволяющим скатить вниз орудие и выкатить назад на площадку. Капонир накрыли жердями и полусгоревшими бревнами, поверх набросали травы и земли. После этого спустили орудие вниз. Теперь оно было надежно замаскировано и защищено от осколков.

Потные, усталые, выкурили последнюю — одну на всех — цигарку и снова взялись за лопаты. Глубокой ночью был готов легкий блиндаж.

— Займись печкой, Гришкин, а ты, Василь Тимофеич, за дровами.

Ночами уже морозило, утром на траве поблескивал иней.

Крылов вышел из блиндажа, прислушался. Передний край подремывал, с немецкой стороны время от времени замысловато отстукивал пулемет.

Гришкин принялся пробивать в земле дымоход, Василь Тимофеич принес из деревни обугленный чурбак, взялся за топор.

— Сержант, там «дехтярев» валяется.

— Неси.

Это был третий пулемет в руках у Крылова. Первый, совсем новенький, даже не побывал в деле, как тогда и сам Женька Крылов. Второй видал виды и гремел на дорогах и лесных опушках. С ним родился Женька-пулеметчик. Этот, третий, тоже видал виды. Днем Крылов почистит его — может быть, пригодится.

Печка согрела блиндаж. Крылов уснул. Ему приснилось, что он лежал на лугу. Вокруг покачивались красные маки, желто-белые ромашки, сиреневые колокольчики — каждая травинка изумрудной зеленью радовала взгляд. От клевера исходил медово-сладкий аромат, в небе плескался жаворонок, кружили грачи — все красиво и естественно, только голоса у птиц необычны: откроет грач клюв — звучит минометный разрыв, еще откроет — новый разрыв, а жаворонок зачастит крыльями, и трещит пулеметная очередь. Вилтов проснулся, сел, улыбнулся нелепому сну: такое и не придумать.

На улице заговорили, потом в блиндаж спустился младший лейтенант.

— Николаев, командир взвода. Можно погреться?

— Располагайтесь, товарищ младший лейтенант.

После Подолякина, убитого под Дмитровском-Орловским, сменились два командира взвода. Один был ранен у Десны, второй как-то незаметно исчез из вида, не успев ни с кем познакомиться.

Следом за Николаевым в блиндаж ввалился Мисюра.

— Ничего устроились, — сказал он. — Закурить бы. Как перешел в артиллерию, махорка у всех кончилась.

— Закуривайте! — младший лейтенант торопливо открыл пачку папирос, и Мисюра незамедлительно воспользовался случаем. Папиросу он сначала понюхал, покатал в пальцах и только потом прикурил от уголька.

— Махорка лучше…

Так началась артиллерийская биография пехотинца Мисюры — с явного разочарования в махорочном довольствии сорокапятчиков. В остальном он был неприхотлив. Блиндаж ему понравился, соломенную подстилку он счел роскошью и охотно вытянулся на ней возле Гришкина.

— А я из училища. — Николаев сунул в печку несколько щепок. — Огонек осветил худощавое лицо, узкий высокий лоб, светлые волосы, тонкий, с горбинкой, нос. — На фронте еще не был — на заводе работал, в Покровке, под Москвой. Зенитки делали.

Крылов подумал, что ослышался.

— А ты… на какой улице жил?

— На Паровозной. Бывал там?

— А я за клубом!

— Не может быть!

— Значит, на военном работал? А Мишу Петрова, случайно, не знал?

— В одном цехе были!

— А. мою мать?

Крылову везло на друзей, а тут особенно: и Пылаев вернулся, и земляка встретил, и Мисюра рядом.

Утром передний край загрохотал, земля задрожала, будто в глубине ее заработал мотор. Немецкая артподготовка. Одно из жутких ощущений, выпадавших солдату на войне. Артподготовка угнетает волю и чувства, ожидание прямого попадания взвинчивает нервы, а необходимость оставаться на месте оказывается в кричащем противоречии с нервным возбуждением.

Крылов, Николаев и Гришкин ждали в блиндаже. Накат подрагивал, между бревен струйками сыпалась земля. Крылов видел побледневшее лицо и остановившийся взгляд младшего лейтенанта, и у Гришкина был такой же вид, и сам он наверняка выглядел не лучше. Все они были беспомощны перед стихией артиллерийского огня и зависели от воли случая.

Мисюра и Ушкин оставались в ровике, где их застал артогонь. Что с ними, Крылов не знал. Слепая стихия одинаково угрожала всем, и неизвестно было, кому из них больше повезет. Ну а если прямое попадание в снаряды, — их девяносто пять штук — то не повезет никому.

Когда грохот прекратился, Крылов выполз на огневую площадку. В центре ее чернела воронка. Будь здесь орудие и снаряды, расчета больше не существовало бы. Засыпать воронку было некогда: немцы опять нацелились на позиции полка.

— К орудию!

Впятером они еле выкатили орудие из капонира: артподготовка измотала их. Воронка оказалась теперь между станинами.

— Со мной Гришкин, остальные в укрытие! Подкалиберный!..

Десятки танковых снарядов проносились над землей. Резко, до боли в ушах, били «фердинанды». Но вот сквозь грохот прорвался скрипуче-напевный звук — «заиграли катюши». Их огненные стрелы молниями прочертили небо, земля дрогнула, танки скрылись в огромных красно-черных взбросах, а молнии все чертили небо, и это длилось долго-долго.