Человечность

Земля была мягкой и пахла не только порохом, но и землей. Достаточно, пожалуй, — нога входила на всю ступню. Он обопрется рукой, оттолкнется и будет там…

Одна минута. Боится ли он? Очень. Он все время сражается со страхом, у него щемит в груди, он привык к этой боли, как к чему-то само собой разумеющемуся. Наверное, он еще не научился владеть собой, как Райков.

Все! Он знал, что сейчас взовьются две красных ракеты, и ждал их, физически ощущая бег времени, но он все равно вздрогнул, увидев, как они вонзились в небо, властно потребовав от него встать во весь рост. Внутри все растворилось, мысли отлетели прочь. Ракеты еще висели в воздухе, лейтенант слышал позади себя звонкие удары дивизионок и чаханье минометов, а сам уже не принадлежал себе. Поставил ли он ногу на ступеньку, оперся ли рукой — какое это имело значение?

Выпрямившись над бруствером, он почувствовал себя совсем одиноким и взглянул направо и налево, потому что ему показалось, что больше не было никого. Он задержался лишь на мгновенье, не услышав, а, скорее, ощутив, как загудело у него внутри от металлического крика, и, никого не увидев, пошел вперед. Потом побежал, но невыносимая боль прожгла ему грудь, и ему почудилось, что он налетел на острый кол, пронзивший его насквозь. Он долго не мог сняться с этого кола и долго висел в неестественном положении, раздираемый болью, и наконец упал лицом вперед, успев заметить впереди себя цепь бойцов. Она плясала среди фонтанов земли, но неудержимо отдалялась, неуязвимая и родная. «Лейтенанта ранило!» — донесся голос Багарова и потонул в частом грохоте «дехтяря» и бухании сорокапяток. Лейтенант подобрал руки, чтобы легче было держать голову, упорно сваливавшуюся вниз, и ловил взглядом крупную фигуру Петряева и ему очень хотелось, чтобы Петряев дошел, дошел. Он следил за Петряевым, пока тот не скрылся за бруствером немецких окопов.

Он опустил глаза. Нушшуи корвявдел в аккуратной круглой земляной норке кончик червяка. При близком разрыве головка червяка дрогнула, исчезла в земле, но тут же выглянула опять.

«Хитрый», — подумал лейтенант и закрыл глаза.

Сафин снова погонял лошадей, объезжая воронки.

Миновали противотанковый ров, выкопанный в сорок первом году. Сколько потребовалось сил, чтобы обыкновенными лопатами выбрать такую уйму земли! Тогда полагали, что противотанковый ров — серьезная преграда для танков…

Впереди, на ржаном поле, маячили фигурки пехотинцев.

— Давай прямо на высоту!

Солнце припекало, над лошадьми висел рой мух и слепней.

— Орудие с передка! Лошадей в ров! Взяли!

Сорокапятчики, обливаясь потом, приближались к гребню поля.

Послышалось шуршание — что-то робко пролетело над ними и слабо хлопнуло позади орудия. «Гранатомет, что ли?» — Крылов так и не понял что. Шуршание повторилось и лопнуло не долетев. Вилка! Чутьем угадав, куда лечь, Крылов плюхнулся на землю. Третий хлопок раздался у орудия.

— Взяли потихоньку! — приподнялся Пылаев, но Асылов не двигался. Из виска у него вытекала струйка крови.

Комбат издали махал рукой:

— Орудие назад!

Асылова похоронили на том же ржаном поле. Отрывать могилу не было времени, и ограничились неглубоким ровиком, который наскоро присыпали землей. Потом Сафин подогнал лошадей, снова миновали ров, а от него повернули на Севск.

Наводчиком теперь был Крылов.

По дороге к Севску густо двигались войска: пехота вперемешку с артиллерией, повозки — с тягачами, тащившими за собой мощные гаубицы. Урчали грузовики, скрипели телеги, покрикивали ездовые.

Это волнующее движение вперед было куплено дорогой ценой — человеческими жизнями.

За городом войска растекались по разным направлениям. Путь вперед был открыт — широкое, окаймленное лентой лесов поле, залитое солнечным светом. Изредка погромыхивало: вдали, пачкая небо, с натужным харканьем разрывался бризантный снаряд.

— Браток, перевяжи! — попросил, останавливаясь, красноармеец. Он зажимал рукой предплечье. Кровь сочилась между пальцев, капала на землю.

— Где это тебя? — Крылов ножом разрезал у него рукав гимнастерки: мышцы были разорваны осколком.

— Вон там, на мине. Двоих накрыло, а мне повезло. Ты покрепче.

Вид раны тревожил, повязка получилась аляповатая, но кровотечение кончилось. Красноармеец зашагал по дороге в тыл.

— Ну, долго тебе жить!

— Бывай!

Потянулись села. Крылов теперь шел на запад, а за ним возрождалась мирная жизнь.

В одном селе он поинтересовался:

— Папаша, до Старой Буды далеко?

— Не по пути!

— А ты партизан?

— Был да весь вышел.

— Я тоже был — в Старой Буде, у Ломтева.

— А я из Леонтьевского.

— Ольгу Кудинову, случайно, не знал? Или Максимыча? Может, о Сеньке-пулеметчике слыхал?

— Всех не узнаешь. А о Сеньке слыхал будто — не то о Сеньке, не то о Женьке…

— Я Женька-то, я! Жив я! Увидишь кого из наших — передай: жив я, жив!

— В лесу, парень, плохо было. В июне немцы наступали с танками, народу полегло…

— Не забудь: Женька я, Женька-пулеметчик!..

Начались круглосуточные марши. Были теплые солнечные дни, Крылов шагал возле орудия, уже привычно ощущая, как ширится освобожденная от гитлеровцев земля. Мысль об этом придавала пехоте сил. Но и усталость накапливалась изо дня в день: стоило колонне остановиться, и солдаты засыпали прямо на дороге.

— Вперед, пехота! — поторапливали командиры.

Крылов вставал и шел дальше, положив руку на пушечный ствол.

В Ямполе объявили привал.

Первой мыслью Крылова было поспешить в центр города: может быть, удастся что-либо узнать о партизанах. Но еще важнее для него было — выспаться.

— Проспал я Ямполь, — сказал он Пылаеву, когда полковая колонна покидала город. — В полиции здесь сидел…

— Говорят, полицейские тут перебили немцев и перешли не то к партизанам, не то к нам. Краем уха слыхал…

Эта мимолетная фраза внесла некоторую ясность в те декабрьские дни, когда Крылова и Бурлака привели в Ямполь.

Теперь каждое новое название впереди лежащих мест звучало для солдат как музыка. Позади остались уже два города, десятки сел и хуторов, а полк шел дальше.

У Десны дорога уперлась в тупик, тишина лопнула разрывами мин и снарядов.

13

ФРОЛОВ ЕДЕТ В ОТПУСК

По пути в Москву старший лейтенант Фролов сошел на станции Раменское. Это получилось само собой, будто помимо желания. Вагон остановился напротив вокзала, Фролов узнал Раменское и понял, что проехать мимо не может.

Он закинул за спину вещевой мешок и вышел из вагона.

Было последнее воскресенье августа, а солнце пекло, как в июле. На разомлевших от жары шпалах блестели расплывшиеся мазутные пятна.

Фролов пересек пути, повернул к озеру. На берегу, на той же окраинной стороне, отдыхали солдаты. Десантники. Но не те. Тех уже не было. И все-таки Фролова потянуло к ним, как домой.

На площадке, где прошлым летом он тренировал бригадную команду, усердно трудились футболисты. Все повторялось: на место тех пришли эти. И ни одного знакомого лица. Фролов был здесь посторонним.

— Играешь? — спросил лейтенант.

— Приходилось.

Они познакомились, вскоре к ним присоединились остальные футболисты. Фролов рассказал о себе, о Сталинграде. Ребята притихли. Все молоденькие, никто не нюхал пороха.

— Оставайся, старший лейтенант, с нами. Пойдем к комбату, он тоже в Сталинграде был!

Фролов мог бы остаться, это было даже заманчиво — вернуться назад. Только в прошлое не вернуться, да он и не хотел на готовенькое, будто на чужое. Его место теперь среди таких, как он сам…

— Нет, ребята, не хочу… повторяться. А вот по игре соскучился.

Он несколько минут жонглировал мячом — легко, даже виртуозно. В его команде так умели Крылов, Седой и Шубейко.

Солдаты одевались, покидали озеро.

— Старшина Боровичок, ведите роту! — распорядился незнакомый капитан.