Человечность

12

ВСТАТЬ ВО ВЕСЬ РОСТ!

Махина Центрального фронта сдвинулась с места, но по мере того как ширилась полоса наступления и рассредоточивались собранные в один колоссальный кулак ударные силы, немцы начинали оказывать сопротивление. Важно было не дать им закрепиться на новых линиях обороны, и пехота безостановочно шла вперед. Началась кропотливая фронтовая работа.

Рота лейтенанта Перышкина захватила немецкую траншею, наскоро переоборудовала ее и затихла перед следующей атакой. Сорокапятчики поставили пушки впритык к траншее и тоже перевели дух.

— Через восемь минут атакуем! — предупредил лейтенант. — Петряев, почему людей распустил? Где Мисюра?

— Известно где! — отрезал Петряев и метнул свирепый взгляд в сторону застывших от ожидания новичков из последнего пополнения.

— А ну гони всех сюда!

Петряев затопал по ходу сообщения.

Низко, с визгом пролетел снаряд и разорвался позади окопов.

— Не маячь! — прикрикнул лейтенант, хотя никто не смотрел из-за бруствера.

Заполняя собой всю ширину траншеи, возвращался Петряев, за ним, на ходу застегивая брючный ремень, переваливался Мисюра. Чуть приотстав, спешили Райков и новобранец из последнего пополнения.

— Быстрей! — торопил Перышкин, взглянув на часы: оставалось семь минут.

По ту сторону затукало, и мины, обгоняя одна другую, с противным пением зашлепали вокруг. Перышкин знал, что его мина шлепнется без завывания, и все-таки растянулся на дне окопа, когда вой стал невыносимо близок. Он плюхнулся возле Райкова, который лишь слегка присел и невидящим взглядом смотрел поверх лейтенанта.

— Эти не сюда, — Райков полез за кисетом, а Перышкину стало неловко за свою позу. Он поспешил встать и стряхнуть с себя землю. Но неловкость не исчезла: он вспомнил нечаянно подслушанный накануне наступления солдатский разговор.

… Вечером, обойдя позиции роты, Перышкин присел покурить около солдатского блиндажа.

— «…не «кто черта», а «кого черт», — донесся до него голос Мисюры. — У тебя, Багарчик, язык вроде поноса: одно и то же». «Мой так сойдет. После война опять в тайга буду ходить, русский там мало надо. Сейчас надо. Петряева понимать надо, тебя понимать, лейтенант понимать». «А лейтенанту еще «Красную Звезду» дадут, от Петряева слышал». Голоса в блиндаже затихли. «…твою мать, — заговорил Райков, — сколько на фронте и — ничего. Хоть бы медаль какую, чтоб видно было, что воевал. С передовой в госпиталь, подлечишься — опять на передовую, а тут уж и знакомых нет, опять вроде за новичка. Недельку-вторую продержишься и снова в госпиталь. Тело в рубцах, а вот медальки нет. Надо бы для вида, и бабам нравится — рубцы-то им ни к чему». «Я летчика видел. Грудь блестел, герой». «Летчик — не то, что мы с тобой. Мы в земле, и пуля тебе первая, а летчик в постели спит, в баню ходит. Сидит в самолете, душа, может, в пятки ушла, а самолет-то не знает, летит у всех на виду — вот тебе и орден. Там счет простой: сбил самолет — руки жмут, и честь тебе ото всех. Это, Багарчик, совсем другое дело. Я вот уж сколько фрицев затюкал, а кто видел? Я, да может, еще кто, кого тоже затюкали. А уйдешь в госпиталь, тут не до тебя, кто о тебе помнит? Хорошо, если в свою часть вернешься, а то мотаешься по разным. Тебя не спрашивают, куда хочешь: маршевая рота и — порядок, начинай сначала…»

Была в словах Райкова своя выстраданная правда, и Перышкин понимал его затаенное беспокойство о том, помнят ли именно о них, о Райкове, Мисюре, Багарове. Слишком быстро исчезают здесь люди. Война сама по себе — это колоссальный беспорядок, в нем чаще замечают тех, кто на виду. Ему, Перышкину, дадут, наверное, вторую «звездочку», он пока тоже на виду.

Теперь, стряхивая с себя землю, лейтенант чувствовал нелепую вину перед Райковым, хотя он-то, Перышкин, был тут ни при чем. На войне не до частных обид, но медаль не помешала бы. Это очень важно — сознавать, что тебя отличают, ценят.

Райков принялся сворачивать цигарку. «Успеет ли покурить?» — лейтенант взглянул на часы: оставалось шесть минут.

— Ты, Райков, слишком уж здесь устроился, — упрекнул он.

— А куда спешить? На тот свет всегда успеется, чего табаку пропадать…

Снова провизжал снаряд и, не разорвавшись, вонзился в землю перед траншеей. Лейтенант всем телом ощутил толчок и одновременно заметил, как дрогнули веки у Райкова, хотя сам Райков продолжал невозмутимо сидеть в той же позе. Это единственное движение век, выдавшее внутреннее напряжение Райкова, сблизило лейтенанта с ним.

— Дай курнуть. — Не отрывая кончик, Перышкин сунул цигарку в рот, несколько раз затянулся.

— Ты женат, лейтенант?

Вопрос был ошеломляюще неуместен, но Перышкин не удивился:

— Нет.

— Хорошо. Я тоже. Дурака валял, а теперь хорошо.

Он не объяснил почему хорошо, а лейтенант не спросил. Собственно, все правильно, хорошо. Вот Петряеву плохо: четверо детей.

— Ты, лейтенант, не маячь — пулю схватишь…

Перышкин знал, что имел в виду Райков: первые секунды. Тогда кажется, что ты один, и никто больше не поднимется, а сам ты стал огромным, и в тебя, только в тебя, целятся все. Здесь-то и останавливаешься, смотришь по сторонам…

Оставалось пять минут.

Лейтенант пошел по ходу сообщения, хотя в этом не было нужды: взводные на местах и знали, что делать. Опять затукало — мины шлепнулись на позициях соседней роты. Увидев Петряева, лейтенант понял, что шел именно к нему. Петряев стоял перед новобранцем и, набычившись, глядя в потухшие, широко распахнутые глаза по-крестьянски неуклюжего парня, басил:

— Тут про себя забудь. Будешь думать — пропал. Ты наравне со всеми, и глаза чтобы открыты. Закроешь — опять пропал. Прямо по команде на бруствер, самое трудное — встать во весь рост. Не трясись: чему быть — того не миновать. Немец тоже человек, тоже готов в штаны навалить. Понял?

Новобранец отупело кивнул, в глазах застыла обреченность и тоска. «Этот не выживет», — подумал Перышкин, веря в предчувствие, редко обманывавшее его.

— Все готово, Петряев? Все на местах?

— Готово, товарищ лейтенант, — во взгляде у Петряева Перышкин заметил несвойственную этому человеку напряженность. И не было теперь в Петряеве ничего сурового, что приводило новобранцев в трепет и заставляло Перышкина обращаться к старшине подчеркнуто официально. Лейтенант видел усталого сорокапятилетнего человека, которому не хотелось идти под пули и который, несмотря ни на что, пойдет. Этот Петряев был теперь так же близок ему, как и Райков, а близость давала право на взаимную откровенность.

— Лейтенант, ты молодой, жить тебе да жить. Будь осторожнее, главное — первые шаги.

В ответ Перышкину тоже хотелось сказать что-нибудь хорошее, спросить о чем-то, что не связано с этим ходом сообщения, с просвистевшим над головой снарядом, но он проглотил вопрос, неуместный, ненужный. И еще ему хотелось прислониться к широкой груди Петряева, закрыть глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать. Вместо этого он сказал:

— Не сбивайся с направления, веди за собой. Осталось… четыре минуты. Я буду между Шарыниным и тобой.

Он повернул назад, и в груди у него, надрываясь, колотило сердце. Бойцы стояли на своих местах, Багаров не отнимал руки от приклада пулемета. Люди поворачивали головы, и Перышкин читал у них в глазах один и тот же вопрос. Да, скоро, сейчас. Надо подняться из траншеи и преодолеть сто пятьдесят метров, всего сто пятьдесят, но не у всех хватит на это жизни. Лейтенант проходил мимо, сосредоточенный и, как казалось бойцам, спокойный, и они еще раз ощутили неумолимую закономерность того, что им предстоит: встать во весь рост.

— Галкина убило! — донесся чей-то голос.

Лейтенант взглянул вправо, где недавно стоял Галкин, и больше не смотрел туда. Оставалось три минуты. Они будут принадлежать только ему. Их достаточно, чтобы подвести итоги его небольшой жизни. Он в сущности только начинал жить, Петряев прав. Это вот не в счет: тут у него такой опыт, что хватило бы на двоих. Друзья у него были и есть. Они рядом: Райков, Петряев, Багаров, Крылов. Всегда будет рад им, и они будут рады ему. Тут без подделки, проверено. А вот женщины не было, не знает он, что дает женщина. Была школа, потом пришел сорок первый год, сейчас сорок третий. Были письма, были госпитали, а женщины не было. Райков говорит: «Хорошо». Он имел в виду не это, другое. Он прав. О матери только не думать. Еще две минуты, две минуты его личного времени. Может быть, вырубить ступеньку по примеру Багарова?