Страница 66 из 70
И ни разу, как бы часто это ни повторялось, Джейн не испытала ничего большего, чем уже познала в первую ночь. Симпатия, которую вызывал в ней Уильям, была так ничтожно мала, что исключала всякую добрую волю с ее стороны. Конечно, со временем она привыкла, но ощущение неудобства осталось, и нежелание тоже не проходило.
Замечал ли это Уильям? Ей было все равно. Внешне она никогда не показывала своей неохоты, не отказывала ему, радуясь, что благодаря близости больше влияет на него и настраивает против отца. Но глубоко внутренне она оставалась неудовлетворенной.
У нее были догадки насчет того, что она рождена на свет отнюдь не холодной женщиной — все Бофоры страстные, у них в жилах кровь, а не вода. Так что она вполне способна испытать сладость любви, о которой столько говорят и слагают стихи.
Вина лежит на Уильяме. И если уж честно, Джейн не намеревалась всю жизнь провести в его объятиях, так и не узнав настоящей страсти. Неудачный первый опыт не испугал ее. Она свое наверстает — позже, когда приедет в Лондон, ко двору королевы.
Вскоре после Пасхи приехал старший брат Джейн — Генри Бофор. С его приездом жизнь Джейн стала приятнее: он привез кучу всякого народа из Сомерсетшира — горничных, которые раньше служили его сестре и матери, несколько родовитых, но бедных дам для свиты, секретаря, нотариуса и, главное, хорошего повара.
Вместе с ним прибыли и телеги, груженные самым необходимым добром: золотой и серебряной посудой, коврами, ткаными и набивными шпалерами — всем тем, что принадлежало Джейн как приданое. Можно было приниматься за обустройство замка и превращение Ковентри в достойное жилище.
Сам Генри Бофор, Двадцатипятилетний белокурый щеголь, менявший наряды чуть ли не каждый день и знавший толк в моде, произвел на Говардов неизгладимое впечатление. Надменный, при разговоре с ними цедивший слова сквозь зубы, с холодным, типично бофоровским высокомерным блеском в синих глазах, он показался им воплощением силы и могущества Сомерсетов. Еще бы, родственники королей — почти что их кузены…
А еще более особенным Генри Бофор казался потому, что был из другой породы — из породы манерных, образованных, утонченных кавалеров, до которых Говардам и на ходулях не дотянуться. Он роскошно одевался, носил шляпы, береты и шапероны[94] один причудливее другого, и в разговоре употреблял итальянские слова, которых Говарды не понимали. А как ухаживал за сестрой — трубадур да и только, рыцарь Прекрасной Дамы! А какими кольцами были унизаны его пальцы!
Глядя на все это, Уильям, хоть и был недоволен высокомерным поведением свояка, произнес, обращаясь к отцу:
— Вы-то теперь хорошо представляете, милорд, с кем мы породнились? Мало того, что Джейн так хороша и ласкова, у нее еще и богатство какое! А связи! Представляете, кем я могу стать благодаря ей?
Лорд Томас ворчливо возразил:
— Никем ты не станешь, Уил, покуда Англией правит Йорк! Все это — тьфу! Одна мишура! Ланкастеры, да и Бофоры с ними вкупе, ничего сейчас не стоят. Королева отстранена от власти, король обезумел, Сомерсет, твой тесть, в Тауэре! Гляди на Йорков, сын мой, и не обольщайся понапрасну!
— Однако все может измениться.
— Черта с два! Не позволяй пускать себе пыль в глаза! Ты думаешь, если брат твоей жены приехал сюда, посверкал кольцами да поговорил на каком-то дурацком языке, значит, Бофоры согласны на руках тебя носить? Погоди еще! Слишком уж ты своей супругой восхищается!
Уильям едва слушал отца.
— Ясно, ясно, — прервал он его, — вы готовы какие угодно глупости выдумывать, лишь бы опорочить Джейн. Молчите уж лучше!
Для самой Джейн несколько вечеров, проведенных в обществе брата, стали настоящей отрадой. Хотя внутри и теплилась еще обида на то, что ни Генри, ни младший брат Эдмунд не сделали ничего, чтобы ей помочь, умом она понимала, что в ее тогдашнем положении помощь была невозможна.
И только когда Генри обрушился на нее с упреками — почему, дескать, она сделала такой странный выбор, Джейн вспылила:
— Кого же мне надо было выбирать? Монтегю?
— Это было бы достойнее. Но выбрать такого урода?!
— Он не урод! — запальчиво возразила она вспыхивая.
— Я говорю не о наружности твоего супруга. По своим понятиям, поведению, репутации он самый настоящий дикарь! На Говардов даже никто всерьез не смотрит. И отец до сих пор в ярости…
Щеки Джейн запылали:
— Легко же вам говорить так. Я была в Бедфорде одна, совсем одна, и мне не хотелось становиться рабыней Невиллов. Я хотела быть хозяйкой в своем доме, так, чтобы никто мне не приказывал. Пусть моим мужем будет Говард, только не Невилл… И потом, милый Генри, ты очень ошибаешься насчет него, да и отец тоже. Вы просто его не знаете. У Говардов, — она чуть понизила голос, — да, у Говардов здесь целая армия. Я знаю, они могут три сотни человек собрать, если понадобится!
— Сестра, но ведь этот твой Говард — йоркист. Чему же тут радоваться? — усмехнулся Генри.
— Пока что йоркист. А там видно будет. Надо только, чтобы вы все не судили моего мужа слишком уж строго и были к нему благосклоннее. Его вполне можно терпеть…
Генри какое-то время молчал, задумчиво глядя на огонь в камине. Казалось, сестра знает, что говорит. В глаза бросается, насколько любит ее этот Уильям. Хотя, когда Генри думал об этом, никак не удавалось избавиться от чувства унижения и брезгливости — надо же, отдали хрупкую, прекрасную, милую Джейн такому негодяю…
Сама Джейн, глядя на брата, на то, как играют отсветы пламени на его бледном благородном лице и вспыхивают в холодноватых синих глазах, невольно отмечала про себя: до чего братья, и Генри особенно, похожи на отца!
— Ты знаешь, отец Гэнли удалился от мирской жизни, — сказал вдруг брат. — Я виделся с ним перед отъездом. Он передавал тебе наилучшие пожелания, но, по-видимому, уже никогда не покинет Чертси[95].
Джейн вздрогнула:
— Почему это вдруг? Никогда раньше он не говорил, что хочет этого!
— Видишь ли, наш отец, когда священник пришел к нему в Тауэр и рассказал, что случилось с тобой, пришел в ярость. Между ними вышла ссора. Словом, наш отец выгнал его, приказал никогда больше и на глаза не показываться — за то, что не уберег тебя… — Помолчав, Генри добавил: — Отца можно понять. Он всегда очень любил тебя…
— Но все-таки… Кристофер Гэнли так долго был с нами!
— Все когда-нибудь кончается, Джейн.
— Он воспитал отца, и вас с Эдом, и меня тоже, — продолжала она. — Всегда, когда я представляла себе своих детей и племянников, я думала, что их будет воспитывать отец Гэнли. Как же иначе? А еще он знал все тайны Бофоров и был так полезен нам… Ах, Генри, мне так жаль.
Брат ласково коснулся ее руки:
— Что я могу сделать для тебя, Джейн?
Она улыбнулась, вздыхая:
— Ничего. Просто приезжай хотя бы изредка. И пусть Эдмунд тоже приезжает, если ему позволяют дела.
— Я буду извещать тебя обо всем, что происходит в Лондоне, дорогая. Буду присылать весточки от отца. И если ты когда-нибудь пожелаешь уехать из Ковентри и появиться во дворе, то знай, что королева всегда будет рада тебе.
Глаза Джейн озорно засияли. Сцепив пальцы, она осторожно произнесла:
— Видишь ли, Генри, есть одна вещь, которая меня интересует. Раньше вы уклонялись от ответа — и ты, и Эд, ну а теперь я уже не ребенок, а замужняя женщина, так что ответь мне: как ты думаешь, принц Уэльский — он… он сын нашего отца? Наш брат?
Свой вопрос она произнесла совсем тихо. Генри засмеялся:
— Откуда же мне знать?
— Нет-нет, ты скажи… умоляю, скажи: да или нет?
— Ну, это многие утверждают…
— И? — протянула она.
— И, наверное, это так и есть.
Он мягко сжал ее руки:
— Не говори об этом много Джейн! Держи язычок за зубами!
94
Весьма объемный головной убор в виде тюрбана, со спускающимся на грудь мысом.
95
Мужской монастырь близ Лондона.