Страница 96 из 99
— Вот график поездок наших бригад на агитпоезде, — сказал он. — Ты свое не отработал. Что мне другие-то отделы скажут? Ты возглавляешь ведущий отдел журнала. Словом, поезжай во вторник. В агитпоезд уже сообщили о вашей бригаде.
— Во вторник не выйдет, — твердо сказал Юрий Иванович. — У меня в среду личное дело.
— Семья?
— Нет. Да и людей так сразу не найдешь. Авось уговорю Лапатухина. На месте возьму Илью Гукова.
Главный поморщился:
— Середняк твой Лапатухин.
— Да и то придется уговаривать, пообещаю ему в конце лета голубую командировку, что ли… Ведь ничего не заработает, только что два шестьдесят в день.
— Завел старую песню… — главный беззаботно хохотнул.
В дверь заглянула секретарша, попросила взять трубку. Взяв трубку к уху, главный подмигнул уходящему Юрию Ивановичу.
Саша, вызванный Ушацем, доложился секретарше. Она улыбнулась, пустив изо рта золотой лучик:
— С вас шампанское. Впервые на моей памяти Михаил Ефимович берет сотрудника на сдачу объекта. Будет банкет.
Ушац встретил его словами:
— Рад. Знаю от сына — вы приняли приглашение их команды. Что ж, «Веста» свое отходила. Спускайтесь к машине.
За стеклянными пластинами дверей Саша увидел Юрия Ивановича, Эрнста и Андрея Федоровича с женой. Она, вцепившись Саше в рукав, злым шепотом обвиняла Юрия Ивановича: «Вы, вы подучили!» И к Саше: «Вмешайтесь, мой-то, трахнутый мешком!.. Вызвал Ушаца на дуэль».
Теперь Саша увидел у Андрея Федоровича два ружья в чехлах.
Под козырек, дохнув жаром, влетела и замерла черная «Волга», распахнулась ее дверца, и в тот же миг из стеклянной глубины корпуса появился Ушац. Одна из его штучек, вроде подачи под корзину в баскетболе.
Татьяна Павловна, ослабев, отвалилась от Саши, исчезла.
Андрей Федорович загородил путь Ушацу:
— Мы готовы.
— А? — Ушац озабоченно глянул. — Вы по какому вопросу? — Увидел ружья. — А, вспомнил.
— Мой секундант Юрий Иванович Панов. Доктор Гудков. Вы назначили на двенадцать.
— Прошу извинить, у меня тесный день. Всего не отменишь. Может быть, на следующей неделе?
Андрей Федорович расстегнул чехол, выдернул ружье.
— Дорогой товарищ, опять вы за свое? — дружески, огорченно упрекнул Ушац.
— Вам, Ушац, смешно?
— Не обращайте внимания, у меня немеет лицевой мускул. Прошу в машину. Доктор не уместится, к сожалению. Раненому придется истекать кровью.
— Доктор на своей машине.
Ушац велел шоферу ехать в Истру. Пояснил Андрею Федоровичу и Юрию Ивановичу:
— В три там сдаем объект.
Ехали по Волоколамскому шоссе. Ушац курил, Андрей Федорович твердо глядел ему в курчавый седой затылок.
— Сворачивайте, — потребовал через час Андрей Федорович.
Его будто не слышали. Внезапно он метнулся на плечи шоферу. Юрий Иванович и Саша с обеих сторон тащили его. Он вцепился в баранку, не оторвать! Машину бросило с шоссе, затрясло.
Ветки хлестали по стеклам.
Машина с шумом провалилась, Сашу тянуло вниз и вперед головой. Подбросило — и ни держись он за Андрея Федоровича — опрокинуло бы, ударило!
Шофер, оказавшийся с головой под нападающим, вывалился из-под него и одновременно из машины.
— Псих, что ли! — закричал он.
Андрей Федорович сполз на шоферское сиденье.
— К чему дуэль? Ушац не выбирал условий — они его выбирали. Тянет до инфаркта, — сказал Юрий Иванович.
— Был, — сказал сердито Ушац. — Четыре года назад. Бреюсь перед сном, чтобы покойника брить не пришлось.
— От него терпят слабые, — с ненавистью выговорил, скорее прокричал Андрей Федорович.
— Он тоже слабый, — сказал Юрий Иванович. — Не может отказаться от силы, от власти, от денег. Живет, как жизнь заставляет.
— Вы все оправдываете! Вы всему говорите «да»! — Андрей Федорович скомандовал шоферу: — Садитесь!
Шофер едва успел заскочить в машину. Быстрый короткий шум листвы, машина выскочила на дорогу. Поле, за ним деревня с кирпичной силосной башней, прямой проселок, рассекающий хвойный лес.
— Мне к трем в Истру, — сказал Ушац. Он держал под языком нитроглицерин. Юрия Ивановича он угостил валидолом.
Андрей Федорович безоглядно гнал машину.
— На моих три, — с заметной растерянностью сказал Ушац.
Минут через сорок в чистом лиственном лесу машина свернула с дороги, пробила осиновый подрост и остановилась на поляне, украшенной лютиком и ромашкой.
Саша и шофер остались в машине. Андрей Федорович отмерил, громко произнося счет, пятьдесят шагов, сказал Ушацу:
— Вы стреляете первым!
— Это почему?
— Потому что я вас вызвал. Позовите своего секунданта, пусть он зарядит одно ружье, а мой секундант — другое. Ружья разберем по жребию.
Ушац подошел к машине, сел рядом с Сашей. Машина резко взяла с места.
— Где ваша честь? — закричал Андрей Федорович, потрясая ружьем. — Где ваша честь?
Выскочили на дорогу.
— Если бы раньше намекнули, я бы выкинул их, вам мараться… — начал шофер.
Ушац оборвал:
— Если бы моя бабушка носила брюки и ходила в синагогу, она была бы дедушкой. Это психотерапия. Утешительный заезд. Пусть считает себя победителем.
— А если бы вмазал?
— Холостыми-то?
Выбрались на Волоколамское шоссе, дальше проселком, и были у Гриши в деревне часов в шесть. Гриша третий день в отпуске, вчера и позавчера зашивал у «Весты» днище и бок, заплатки поставил, говорит, по-нарошечному.
Гриша показывал лицевую ограду. Бетонные столбы, толстые слеги. По требованию Гриши в шесть рук силились качнуть столб.
— Во как забутовано! И трактор не выворотит.
Андрей Федорович спрашивал, не продается ли дом в деревне. В соседней ли где не продается? Скоро на пенсию, пожил бы вблизи от Гриши.
Ушли глядеть огород, Юрий Иванович остался караулить поставленную на огонь картошку. Он сидел босой на крыльце, когда подъехала на велосипеде немолодая женщина, позвала его и подала через ограду телеграмму для Гриши.
Вчера с утра пропал сын, писала Гришина жена. Сегодня он звонил непонятно откуда, просил не тревожиться; за словами угадала она, что парнишку сманил он. Коля-зимний, понимал Юрий Иванович.
Мимо дома прошел парень с веслом, положа его на голое плечо. У парня было бессмысленно-веселое лицо здорового и свободного человека.
Юрий Иванович первым встал из-за стола, говоря, что стоит где-то неподалеку пустой дом, ждет Андрея Федоровича. Засмеялись: ишь разогнался. Уговаривали пойти завтра с утра; времени у меня мало, отвечал он. Догнали его на дороге, дожевывая на ходу. В лес входили притихшие, оглядывались на деревню, стыдясь детскости своей затеи и уже отравленные ею, так робели и ждали в детстве темноты при ночевке на реке. Над дорогой висела легкая сырость, вбиравшая грустные, вечерние запахи листвы и коры.
С просеки повернули, вскоре слабую колею вовсе затянуло травой; дворов на семь деревенька, куда они пришли в сумерках, манила уютом улочки, заставленной поленницами, копешками, опрятными пуньками, где летом спали хозяева, а может быть, дачники. О выморочном доме не спросили, не заговорили, прошли. Тянуло так вот идти и идти, оставлять позади жило с его сладковатыми запахами скошенной травы, варева, с лицами в дверях темных пунек.
Прошли лес, небо еще теплилось, перешли болото по лесинам, ногу ставили на ощупь, такая вдруг оказалась тьма. Из лесу выбрались на поле, и здесь густая темень, полная теплых, тягучих запахов. Беззвучно плеснуло раз и другой по краю неба. Далеко завыла собака.
— Взрывы?.. — прохрипел Гриша. — А, ребята?
Вновь край неба окрасился голубым шелковым светом, он густел, собираясь в кольца, в пятна. Все они слились в огромную ягоду. Разбухнув в полнеба, ягода лопнула, растеклась молочно-голубым соком. Юрий Иванович зажмурился, но проникал под веки холодный мерцающий свет.
— Ребята, это ведь хлебозоры, сухие молнии, — сказал Юрий Иванович.