Страница 97 из 99
— Какие под Москвой хлебозоры?
Пробежали поле, выскочили к деревне. Выли собаки, в глубине распахнутых окон лица, белая плоть животов.
Под клубом черно, сбежались живущие в школе сезонники, в майках, в куртках на голое тело, здешние юнцы с подружками. Поддевали раму окна в несколько рук, совали гвозди, щепки, трясли. Звон, синими лоскутами полетело стекло, ахнул пораненный. В открытое окно в несколько рук забросили юнца во всем белом, ждали. Он появился с ящиком радиоприемника, вытолкнул на подоконник. Глядели, как раскаляется глазок индикатора. Приближался голос диктора, он говорил мирное, про жатву. Последние новости.
— Давай первую программу.
— Сразу бы сообщение. По всем каналам!..
— У него первая.
Бой курантов, гимн. Подтянулись к окну, дослушали. Приемник хрустнул с костяным звуком. Ударила музыка, оглушила — то юнец повернул ручку до упора. Кинулись танцевать, будто согреваясь под синими морозными зарницами. На Юрия Ивановича грудью налетела женщина, ее толкал Эрнст в руки другу. Женщина вцепилась в Юрия Ивановича, дрожала, говорила беспрестанно, начинала смеяться вдруг, раскачиваясь и закидывая голову. Вспыхнули синим ее зубы.
Вырвавшись из ее рук, Юрий Иванович позвал своих, пошел. Они догнали его за домами, шумные, распаренные, повернули в кустарник.
— Напрямик! — загнанно говорил Гриша. — Там деревня!.. Не знаю названия!
Из кустов выкатились на железнодорожный путь, заросший, местами рельсы терялись в траве.
— Вот он где продолжается, наш меридиан! — сказал Юрий Иванович, напоминая известную в уваровском землячестве историю, как школьниками при занятиях на местности они привели Калерию Петровну к заброшенной железнодорожной ветке: нашелся, нашелся проходящий через Уваровск меридиан.
— Вынырнул наш меридиан! — весело хрипел Гриша. — Сейчас Додика встретим! Павлика! Володю Буторова! А Сашу Албычева — нет! Жалко! Характер, умница.
— Наш меридиан! — кричал Андрей Федорович. — Ура!
Брошенная ветка пересекала шоссе. Остановили рефрижератор. Юрий Иванович пожал руки друзьям, взобрался в душную кабину.
Он проснулся на улицах Москвы.
До двенадцати он пробыл в редакции, писал письма, рассчитался с секретариатом, подчистив и сдав материалы в номер. Убравши со стола, Юрий Иванович позвонил Лапатухину. Рудоля дома не ночевал, сказала одна из старушек.
Позвонил домой. Доченька его откликнулась тотчас, будто поджидала отца. О Гришином мальчике не знала. Вызвалась приехать на Цветной бульвар.
Юрий Иванович поехал в деповское общежитие. Комната Коли пуста. Ночевал, сказала о Коле дежурная. Юрий Иванович сходил в депо, спрашивал в колесном цехе. Суханов на линии, отвечали, может, и спит, кто его знает, ему и ночь приходится ловить локомотивы для замеров.
Из депо он поехал к Лапатухину. Двери с бронзовой ручкой, на площадке запах сдобы. Открыла старушка в чепце и кружевном переднике, таких старушек рисуют на картинках к сказкам братьев Гримм. Старушка была умилительна со своей правильной речью и домашним «Рудик». Старушка провела в свою комнатушку, опрятную и беленькую, в кружевах, как она сама.
Колю-зимнего старушка знала, был он третьего дня с мальчиком. Да, да, скуластый такой… Поколебавшись, старушка сказала про пустые бутылки из-под шампанского. Шампанским Лапатухин потрафлял своим благородным замашкам в короткие дни благополучия.
Пешком добрался до Цветного бульвара. Здесь сидела дочь на скамейке, где два раза в неделю сиживал Гришин сын, застенчиво прикрывая ладошкой букетик, как свечечку, а тем временем дочь совершала прыжки с криками: «Ха-ха!», по системе балерины Алексеевой раскрепощая личность.
— Буду здесь ждать его, — сказала дочь, глядя покорно на отца. — Я его не люблю. Он меня любит.
Юрий Иванович наклонился, щекой коснулся ее волос. Помедлил, нежно и жалостливо вдыхая запах ее головки, чуя в нем запах материнской ситцевой кофточки, запах чулана, где стены были увешаны пучками зверобоя, пижмы, сушеной калины. Запахи далекого дома, на месте которого ныне стоит трансформаторная будка.
С Цветного бульвара он приехал в Дом журналиста. Постоял, рассматривая людей в полумраке кафетерия. Спустился в пивной бар. Дымили рты, тянулись к кружкам. Металлические колпаки абажуров втягивали дым.
Он вышел на улицу. Через раскрытое окно овощного магазина он увидел очередь. Стояли за бананами, все больше старушки; вернутся в свои комнатки, завернут бананы в тряпицу и — в тепло, а там заберутся под пледы, под одеяла и предадутся снам в тишине. Двери и стены держат напор города, где смешались скрежет столкнувшихся на Волгоградском машин, ругань супругов: «Ты мне жизнь обкарнал, кретин!», хрип роженицы, миллионы голосов, растекающихся по телефонным проводам, шлягеры Михаила Пляцковского, гул автолавины на улице Горького. Вспомнил о дружбе Лапатухина с сотрудниками газеты «Советский спорт». Добрел до пивной, излюбленной спортивными газетчиками. Оттуда на Покровку, спрашивал о Коле и Лапатухине «у рельсов», так называли пивную возле трамвайной остановки, спрашивал в пивной «у мебельного».
С Чистых прудов позвонил в Печатники, оказалось занято. Он отводил трубку от уха, как щелкнуло, подключая его. Далекий, попискивающий голос жены. Столь же слабый женский голос отвечал ей.
— …в этом году поражаются выводящие пути, — говорила жена. — Пить зверобой, очищает организм от ядов и шлаков.
— Да, сахар выбрось, до крупинки! — пылко перебивала собеседница. Тотчас ее голос увело, и оттуда, из дали, она попискивала: — Тыкву, морковь, свеклу можно сырую, все желтое и красное!.. Каждый день есть пергу или воск.
— И не объедаться, — отвечала жена. — Меня ждут в роскошном доме на Войковской, а я вот дома, берегусь.
Да, звала Вера Петровна — неужели сегодня? Вот где сейчас Коля. Другом Юрию Ивановичу был его старый редакционный аппарат. Немолодое телефонное существо в тишине запертой комнаты, ожидающее Юрия Ивановича к завтрашнему утру, выловило знакомое «алло» в хаосе телефонных голосов огромного города, разыскало Юрия Ивановича в будке на Чистых прудах и затем просило кого-то в телефонно-технических верхах, и этот кто-то, может быть, тоже немолодое техническое устройство, разве что не стянутое по корпусу изолентой, вмешалось из чувства возрастной солидарности, и Юрий Иванович был подключен к занятому домашнему номеру.
На Цветном бульваре подошел к дочери, сидевшей на скамейке в своем вчерашнем платьице. Молча она поднялась.
Приехали на Войковскую. Юрий Иванович поднял к кнопке отяжелевшую руку, как открылась дверь и повалили хмельные, шумные люди. Лохматый, Полковников, Лапатухин, с ним Тихомиров и Илья Гуков, позади Вадик, Роман Ногаев и Леня Муругов с сумищами, с чемоданами. У Лени расстегнутая рубаха обнажала грудь, третий день как вернулся в Москву, празднует. Последними явились домработница Любушка и Вера Петровна. Уезжает в Палангу, проводы сошлись с годовщиной мариниста, только что помянули — на две недели раньше положенного. Юрия Ивановича потискали. Ногаев был краснолиц от вина, от слез ли, немало в шестидесятых годах они попили с маринистом и попели на два голоса.
У дома ждали заказное такси. Полковников выглядел этаким живчиком, зад обтянут белыми штанами, почему-то наводящими на мысль о простынях. Тихомиров, держа букет, как банный веник, говорил:
— Здесь, в Москве, иначе решаются вопросы…
— Вера Петровна достанет для твоего музея картины из Третьяковки… Он ей муж был, — говорил Лапатухин, глядя поверх головы Тихомирова. — Остальное я сделаю через своих адмиралов, не гони коней…
Провожающих разогнала поливальная машина. Вера Петровна одиноко стояла у края тротуара. Юрий Иванович бессознательно загляделся на статную женщину в белом платье с вышивкой. Обогнул и стал к нему спиной старик с палкой, глядя на Веру Петровну. Поливальная машина проходила мимо ворот, водяная пыль сладко защекотала лицо, горячий лоб. По верху водяная грива украсилась радугой.
Вновь тротуар наполнился народом, но теперь присутствие Веры Петровны изменило здешнюю людную жизнь, будто холодок тянулся за ней, ее обходили или сбавляли шаг. Просторнее и проще стало тут. Все будто двигались тише, и убавился шум машин, уносивших людей во все концы города. Острое чувство ушедшей со здоровьем и волей молодой жизни, вот что переживали при виде ее, может быть, еще не понимая, что переживают, только всяк притихал. В стати ее тела, в посадке головы и в выражении лица было привычное сознание себя красавицей, даже в платье было это сознание, свободном, с мордовской вышивкой по вороту и рукавам.