Страница 78 из 99
— Сиди он там себе. Только на что мы будем жить? — спросила востроносенькая. — Что мне остается как женщине?
— И ты… и Леня… отпустят же его… можете пойти и взглянуть на новую химчистку, — сказала бабулька, — а я никогда ее не увижу. Можно так меня сравнить с вами. Но можно ведь и по-другому. Я свободнее вас… свободнее себя, тридцатилетней… свободнее умом, независимее… свободнее для людей.
Первой поняла бабульку адвокат.
— Господи, я знаю, о чем вы!.. Мы, женщины, так зависимы от своего естества. Мы смиряемся, оно определено нашим назначением. Но какая же зависимость! Внезапные смены настроений, состояний! Вдруг щелкнет в тебе — и ты раздражена, понесло или вдруг сонливость, поглупела. Как включили тебя! Я недавно поняла, почему нет женщин — великих писателей, скульпторов, адвокатов.
— Летит спящая женщина, — сказала бабулька. — Я видела такую скульптуру на выставке. Или женщина летит с закрытыми глазами? Она заключена, будто в камеру, в свое неведение. В сон, в слепоту.
— Да-да, неволя нашего тела, — благодарно отозвалась адвокат. Потянулась через стол к бабульке.
— Другие сидят в быту, как в одиночной камере, — сказал Эрнст. — Или закрепощены обязательствами. Хорошо еще не измышленными.
Востроносенькая недоумевала. Она поворачивалась к одному, к другому, будто клевала; свою жизнь с бабулькой она считала жизнью в квартире без дверей. Меня и дочку, говорила востроносенькая, хранит случай, стены дома истончились.
— Кюхельбекер… — произнес следователь слабым голосом. Откашлялся, повторил: — Кюхельбекер, декабрист… десять лет сидел в одиночке и не знал этого. Когда вышел, женился на якутке, бурятке ли… нарожал детей, очутился, как в одиночке. Его стихи, его мысли не понимала жена. Не понимали другие декабристы. Кюхельбекер — бедный, жил крестьянским трудом, оглох, плохо видел. Приходил к декабристам. Они играли на фортепиано, смеялись, жен выписали…
— Вы красивая женщина, — сказал грузинский доцент адвокату. — Красивая женщина в одиночке долго не просидит.
Востроносенькая хихикнула.
— Надо научиться терять, — сказала адвокат. — Иначе всю жизнь будешь сторожить кость. Ту, эту ли. И не будет никакого движения. Научиться отбиваться от притязаний на тебя, иначе разворуют. Всего учесть невозможно. Так, Эрнст? Юрий Иванович? — она звала участвовать в этой коллективной исповеди.
Вышли, хмельные от разговоров, от варенья, от чая цвета красного вина. Гриша прогревал машину. Юрий Иванович заглянул к нему в салон.
— Я счастливый! Ведь сегодня Ленин день рождения.
Мысль о Лене смыла с лица Гриши озабоченность, с какой он слушал мотор. Он издал свой носовой музыкальный звук: одобрял настойчивость Юрия Ивановича, упросившего его приехать.
— Нет, следователь не знает о дне рождения.
На лицо Гриши вернулась озабоченность: выходило, приход следователя ничего не значил, пользы от него не будет.
— Хорошо, хорошо, что приехал! — заторопился Юрий Иванович. — Бабулька говорила про нас, каждого. Ты в плену реконструкции, Леня, как в снаряде, в своем замысле насчет алма-атинской квартиры для нас. Снаряд выпущен, летит. Помнишь, он уверовал в могущество электроники? Потом природу спасал, уходил в егеря. Леня в плену, тем беспомощней перед необходимостью, пойми. Бабулька осчастливлена жизнью, потому что нас объединяет своим пониманием. Гриша, ты понял, зачем я тебя звал?
Гриша кивал с опозданием. Дослушав Юрия Ивановича, он прикрыл глаза, издав свой носовой звук, теперь ласково-снисходительный.
Он не догадался, думал Юрий Иванович, глядя вслед Гришиной машине, не догадался. Я наводил на него бабульку как бомбардировщик, а сам с умилением парил, а выходит, бомбила она его вареньем, теперь у него в горле дерет. Гриша, я твой брат, я больше, чем твой брат, брата не выбирают. Я твой признанный брат, я друг.
Глава десятая
Антонина Сергеевна пила чай с Ильей Гуковым в его комнате под лестницей. Он сказал о своем отъезде в область, его выбрали делегатом на областную комсомольскую отчетно-выборную конференцию.
— Ой, Илья, хотя бы отопление пустили, — примиряюще вздохнула она.
— На той неделе зацементируем пол в котельной и будем пускать.
Она грела руки о стакан. Пал Палыч обещал довести ремонт до конца, теперь черемискинский Дом культуры не казался ей огромным ящиком с мусором.
— Как готовишься к смотру?
— А никак, — ответил Илья. — Занят доводкой спектакля. На премьере были накладки.
— Все у тебя удалось, — ласково сказала Антонина Сергеевна, отняла руки от стакана и взяла подаренный Ильей номер журнала. Очерк Юрия Ивановича Панова об Илье открывал номер. «Дорогой Антонине Сергеевне на память и дружбу», — написал Илья в углу второй обложки. Текст был пестрый — набранные мелким шрифтом, в тексте чернели отрывки из дневника Ильи. Он в студотряде сочиняет поздравительные тексты. Трали-вали, нас не ждали. Во втором отрывке Илья выбивает кран для студотряда. Мандаты Федора Григорьевича и текст пьесы были набраны крупно.
Было очевидно: Илья написал талантливую пьесу. Ей сейчас хотелось сказать, что талантливые люди неудобны, и тем извиниться перед ним.
— Хоть зал у тебя доведен до ума… Проведи пару раз вечер вопросов и ответов. Тебе ведь отчитаться нечем.
— Проводил… Вопросы дурацкие — почему дым из мундштука папиросы белый, а из горящего конца синий? Почему продавщица некоторым отпускает вино в неурочное время? Скука смертная эти вопросы-ответы.
— Все бы тебе прожекты, Илюша… А в результате люди сидят по домам. А ведь если раньше церковь была организатором семьи, то теперь клуб. Молодым людям надо встречаться — и не в цехах, на ферме, в фуфайках, а в веселых платьях. — Антонина Сергеевна согрелась, не хотелось уходить.
Второе дело в Черемисках было трудней — упросить Дусю отпустить Паню Сковородникова на курсы культпросвета. В будущем поставит Паню директором ДК, Илью оставит худруком. Было дело, Антонина Сергеевна заговаривала о Пане с Дусей, та отвечала: у соседа вот к петрову дню коровы не вылиняли, а у Пани коровы гладкие, он природный пастух, уличное прозвище у Сковородниковых «бычники». Да и кто, дескать, согласится с высоких заработков идти на оклад директора Дома культуры?
— Эрнст носит черепаху в портфеле, — сказал Юрий Иванович. — Паршиво ему, рассеян, боится попасть под машину. С черепахой оно построже, единственный домочадец… отвечает за нее… Понимаешь?
Воскресный день, на обед жена приготовила мясо с овощами, пришла теща с тортом в круглой коробке, украшенным завитушками, розочками, разноцветными мармеладками — таким же пышным, как она сама со своими оборочками на высокой груди, короной желтых волос, перстнями, серьгами с висюльками.
От торта остался кусок с белой розой. Вытянув белую полную руку с пупочками оспин, жена поддела кусок серебряной лопаткой, положила на тарелку сыну. Юрий Иванович глядел, как сын отрубает ложкой комки теста, как сыто, медленно, раскрыв вишенки-губы, глотает смесь из теста, маргарина, растертых с сахаром яичных желтков и прочего, вредного для него: с печенью было у него неладно, — глядел и видел щекастого мужчину, зависимого от своего живота, и жалел: что сыну готовит его век?
Теща между тем рассказала, как на глазах ее сотрудницы идущий впереди мужчина поднял что-то блестящее, несомненно, оброненную сережку или кольцо; как продавщица в их кондитерском отвешивала конфеты и стряхнула в кулек кольцо с пальца. Тещин ум безотчетно искал и копил примеры утраты другими всевозможных цацек. Ежедневно она доставала накопленное, перебирала и протирала, это занятие имело терапевтическое назначение. Однако исцеления теща не ждала, психологическая травма нарушила у нее обмен веществ, работу поджелудочной железы и еще чего-то. Полгода назад ее младшая дочь, приглашенная на прием не то в Дом дружбы, не то в Торговый центр, получила от матери на вечер кольцо с сапфирами и бриллиантами. Кольцо теща купила в годы войны возле скупочного магазина на Пятницкой у старушки благородного вида. При посещении туалета свояченица Юрия Ивановича отмотала и напихала в сумочку роскошной благоуханной туалетной бумаги и сдернула кольцо при этой операции.