Страница 77 из 99
Заскочили в комнату Юрий Иванович и Илья Гуков, последний в плаще. Торопился на самолет, улетал в командировку в Алма-Ату от журнала; сейчас на ходу Юрий Иванович его подучивал, Илье выступать в Алма-Ате на Всесоюзном семинаре молодых сельских культработников.
Илья убежал, Гриша и Юрий Иванович были позваны на помощь: Эрнст перекладывал пирог с противня на доску и уронил.
Гриша утешил его, сдвинув половинки на доске, и так вышло ловко, что сошлись они. Нагнувшись над пирогом, друзья вдыхали запах льняной ткани, теста, разогретого масла. Счастливый Энрст провел ножом по разлому и понес пирог на вздетой руке.
Идти в шумную комнату не хотелось, друзья попросили крутившегося тут же в кухне Вадика, дружка Ильи, принести для них по куску пирога — и влипли, пришлось выслушивать его. Вадик говорил вдохновенно. Известная судьба у выпускника педвуза, говорил он, долдонь в школе до лысины, может быть, станешь директором или возьмут в гороно. На творческую работу не попадешь — в редакциях, на телевидении, в ТАСС оседают выпускники МГУ, ВГИКа, МГИМО. Да, можно встать в очередь. Стоят же другие. Авось что-то выстою. Что делает Илья? Он бросает эту очередь к чертовой матери; тропы горные, мороз трескучий! Он пропал, сгинул в глубинке. Сокурсники снисходительно жалеют его: все у них путем, а Илья отстал на два порядка: это же уровень культпросветучилища — директор совхозного Дома культуры! Но вот он написал пьесу о деде, о премьере пишет областная пресса, об Илье и деде очерк во всесоюзном журнале. Он член райкома комсомола, будет и членом обкома, дайте время. У него квартира в Москве, он свободен так, что зубы ломит от зависти к нему. Институт гордится своим питомцем, к столу экзаменатора он подбегает с группой: чемпионы республики по пятиборью, члены сборной Союза по конькам. Все силы на обходной маневр. Он привозит из Уваровска моральный капитал, как привозят с севера деньги. Завтра он в горкоме комсомола, через два года в ВПШ, еще через пять лет — главный редактор газеты и говорит однокурснику: виноват, старичок, потерял твою статейку — иди напиши новую.
— Илья все делает искренне, без оглядки, — возражал Юрий Иванович. — Варит деду кашу. Красит косяки в Доме культуры.
— Тем лучше для него, если он способен не только создать концепцию, но и поверить в нее.
Повез их Саша Албычев. Юрий Иванович сходил на Пушкинской.
— Твое заявление, Гриша, адвокатесса считает козырем, ты у нас депутат Моссовета, — сказал Юрий Иванович. — У следователя ты был четырежды. Письмо в прокуратуру подписал первым… Но ты как бы уже не видишь Леню на «Весте».
— На «Весте» себя видит Вадик. На месте Лени, — сказал Саша. — Весь вечер предлагал себя… Считает, мы обеспечили социальный успех Ильи Гукова.
— Ты, Гриша, как бы внутренне расстался с Леней, — досказал Юрий Иванович с болью, и с надеждой, и с сомнением в своих словах: ну что я в самом деле, нет вроде никаких причин винить друга.
Не дождавшись ответа, Юрий Иванович полез из машины. Гриша попросил Сашу прижаться на площади Революции, пересел за руль и погнал. Через площадь Дзержинского и Китайский проезд выскочил на дугу Москвы-реки. Неслись огни по гладкому камню парапета. Выкована набережная! Здешний и пришлый люд зарабатывали на строительстве набережной белую булку для ребенка или койку для себя в теплом общежитии, право сидеть летним вечером на бульваре. Насыпая и крепя сваями основание, выкладывая крупным камнем наружную грань, держащую тяжесть засыпки, укладывая и выглаживая мрамор, все они — безалаберная вольница и обстоятельные работники, каменотес и девушка, впервые взявшая в руки лопату-гребалку, крепкие волей и непригодные для упорного труда — все они проходили отбор на дуге набережной, зарабатывая или упрочивая самое право жить в великом городе на Русской равнине, который не верит ни слезам, ни словам, верит рукам.
Юрий Иванович позвонил Грише, просил приехать к шести часам к Муруговым. Гриша ехать отказывался: в семнадцать тридцать ждут в райисполкоме, оттуда поедут в магазин — закопались с ним, полагалось сделать еще до ноябрьских. Стряхнет магазин — станет одним пунктом меньше в стотысячных хозяйственных программах, порученных заводу как головному предприятию района, где числятся зоны отдыха, дэзы, совхозные кормоцеха.
— Пожалуйста, приезжай, — попросил Юрий Иванович. — Нужно ведь.
Гриша издал носовой звук, заменявший у него при различных окрасках десятки слов.
— Тебе нужно.
Гришина рука опускала трубку на рычаг, в последний миг Юрий Иванович остановил ее:
— Будут следователь, адвокат.
В начале седьмого были у Муруговых, в тепле и уюте маленькой квартиры. Востроносенькая появилась из кухни, красногрудая, как птичка, в своем передничке. Важно появился и столь же важно удалился тучный грузин. Бабулька, подминая диванчик своим тяжелым телом, с выражением читала в телефонную трубку про выведение пятен. У стола сидел следователь с Петровки, омич, при появлении новых гостей застенчиво убравший под стул ноги в шлепанцах.
Приехали следом Гриша и златовласая адвокат, сели ужинать. Угощали кинзмараули. Вино было послано бабульке ее первым мужем Ванечкой. Тучный грузин, доцент, сын Ванечки, привезший вино, сказал тост за бабульку, называл ее «мамой». Бабулька обвенчалась с Ванечкой в Тифлисе в 1916 году, для чего они с сестрой затеяли белый бал, а для подкупа священника и найма извозчиков Ванечка у своего отца, мелкого железнодорожного служащего, украл деньги, скопленные на покупку участка под застройку. Сидевшая на балконе мать невесты сказала гостю: «Глядите, едет свадьба», тот перегнулся через перила и досказал: «Невеста ваша дочь, сударыня». Ванечку не впустили в дом.
Добрейшая бабулька за столом занималась следователем, сочувствуя ему всей душой, ведь он вынужден был ехать сюда, она-то не выходит из дому, да еще допрашивать ее как свидетеля, что ей представлялось как нечто мучительное для следователя, противоестественное; она поощряла молодого человека задавать вопросы, она желала облегчить ему труд, подсахарить горечь его положения. Тут выяснилось, что ее письма к Лене задержаны для перевода, ведь они написаны на немецком.
— Простите, сколько вам мороки от меня, — каялась бабулька, жалостливо глядя на следователя. — Язык я забыла, писала с учебником, со словарем… Бедный ваш переводчик, он не продерется.
— Он-то продерется, — злорадно сказала востроносенькая, — да что вычитает? Информацию еженедельника «За рубежом», сообщение об открытии химчистки на той стороне улицы. Информацию о городе Сергиополе. Там второй мамин муж построил водокачку.
За столом молчали. О Сергиополе не слышали.
— Был такой имперский городок в Казахстане, — извиняясь, пояснила бабулька. — Начальный пункт тракта на Китай. Тюрьма, церковь, китайская торговлишка. Капитана, купи. Купила мужу тюбетейку из крашеной мешковины. Нет Сергиополя, погубил его Турксиб. Только водокачку муж построил. На станции Аягуз, это в пяти километрах от Сергиополя.
— Там же какая-то техник родила ему ребеночка, муж ушел к ней, а ты перед отъездом связала ребеночку носочки, — сказала востроносенькая снисходительно.
Гриша звонил заместителю, спрашивал про магазин, адвокат от вина и еды осоловела, переносила равнодушно взгляды доцента как досадную необходимость и ждала случая проститься; следователь не чаял узнать что-либо полезное для следствия, запивал варенье очередным стаканом чая.
Тут бабулька и высказалась. По ее, выходило так, будто неважно, сколько просидит Леня. Человек, вольный сесть за руль машины и ехать куда вздумается, может быть более несвободен, чем сидящий в одиночной камере.
Общество ожило. Адвокату, стало быть, ни к чему защищать Леню, она, адвокат, становилась не нужна. Так же бессмысленны усилия следователя, и друзей Лени, и его востроносенькой жены. Все понимали, бабулька добра и человечна, Леню она любит, и высказанное ею есть выражение знания, недоступного им, как недоступен им опыт человека восьмидесяти лет, скоро двадцать лет как заключенного в двух комнатушках.