Страница 114 из 128
Франк ухватился за старый и беспроигрышный аргумент — за Россию.
— Мне бы очень хотелось, чтобы они столь же скрупулезно исследовали проблему присоединения Азербайджана к России! Ха-ха-ха! — И, ткнув пальцем в сторону судей, продолжал: — Пусть, пусть они все проверят, а мы посмотрим, кто покраснеет первым!
И, уже погромче, чтобы все услышали, стал сыпать примеры из истории — тут тебе и тираны-короли времен Средневековья, и Ренессанс, и натравливание одних народов на других и так далее.
Сэр Дэвид желал знать, как Папен в июле 1935 года, то есть два года спустя после заключения конкордата, мог представить Гитлеру официальный отчет, в котором обозначил свою дипломатию как «ловкую руку, выключавшую политический католицизм, не затрагивая при этом христианский фундамент Германии».
(Геринг, хихикнув, выдавил: «Сейчас он будет выдумывать ответ поумнее!»)
Папен ушел от ответа на этот вопрос. После этого сэр Дэвид процитировал представленное Папеном описание преследований, которым подвергалась церковь при нацистах. Папен, признав, что подобные преследования действительно имели место, пытался утверждать, что политический католицизм и христианский базис государства — суть совершенно разные вещи. Он вновь подтвердил свою мысль, что Гитлер рассматривал конкордат как ничего не значивший клочок бумаги и подвергал преследованиям и католиков, и иудеев. Папен знал о преступном вмешательстве в дела церкви кардинала Инницера, подвергшейся разграблению нацистских бандитов, однако, будучи гражданским чиновником, не имел возможности воспрепятствовать этому.
Сэр Дэвид нанес свой последний удар: снова задал Папену вопрос о том, почему он, видя, что нацисты устраняли со сцены оппозицию, несогласных с Гитлером ведущих политических деятелей Германии, да что далеко ходить за примерами — даже его, Папена, подчиненных, — тем не менее оставался в нацистском правительстве. Папен принялся горячо убеждать суд в том, что, дескать, поступал так из чувства патриотизма, и в этом смысле его совесть чиста.
Обеденный перерыв. За столом Папен, явно выбитый из колеи, заявил:
— У сэра Дэвида нет никаких фактов против меня, поэтому он и пытается втоптать меня в грязь! Я сказал ему, что был и останусь патриотом Германии, как это ни тяжко для меня!
— Да, как мне понятны подобные терзания совести, — утешал его Шахт. — Когда на одной чаше весов патриотизм, а на другой — все остальное. Как хорошо я понимаю это! Я столкнулся с той же проблемой.
Папен с готовностью ухватился за слова Шахта.
— Вот-вот, именно терзания совести, — повторил он. Раскинув в стороны руки, нахмурил кустистые, как у Мефистофеля, брови. — Боже мой! Застрелить моего адъютанта! И тем не менее я вынужден был сказать себе: «Тебя пока что никто не освобождал от твоего долга перед фатерландом!» Думаете, легко мне было? Это был ужасный конфликт!
В других отсеках столовой многие из обвиняемых качали головой, припоминая себе любопытные детали перекрестного допроса, кое-кто язвительно шутил по поводу «политического католицизма», бывшие военные стремились подчеркнуть, что никому, кто поднял бы руку на их адъютантов, безнаказанно уйти бы не удалось.
Послеобеденное заседание.
Главный судья Лоуренс в ходе послеобеденного заседания задал довольно каверзный вопрос: как может Папен приписывать себе факт спасения 10 тысяч евреев, если он, по его же собственному утверждению, ничего не знал о творимом в отношении евреев геноциде? Внятного объяснения этому Папен дать не смог.
(Когда к свидетельской стойке направлялся свидетель Ганс Кроль, Геринг шепнул Гессу: «Вот идет папенский жополиз!» Дёниц, зевнув, высказался, что, мол, ему скучно и что он, наверное, через три месяца будет дома. Затем они с Герингом стали обсуждать достоинства одной белокурой переводчицы, придя к заключению, что она весьма недурна собой. Геринг добавил, что не прочь и переспать с ней, однако, принимая во внимание вынужденное длительное воздержание, потенцию не гарантирует.)
20 июня. Защита Шпеера. Шпеер обвиняет
Утреннее заседание.
Шпеер сообщил о том, как осуществлял руководство германской военной промышленностью, как в период с 1942 по 1944 год сумел увеличить ее производительность, что в ней было задействовано около 14 миллионов рабочих. Шпеер признал, что определенный процент из них составляли военнопленные, однако, по его словам, здесь не во всех случаях речь может идти о нарушении Женевской конвенции. Также он признал, что часть рабочей силы составляли иностранцы, хотя у него с Заукелем нередко возникали трения по вопросу их использования и занятости. Шпеер не сомневался, что внутренние резервы рабочей силы Германии были далеко не исчерпаны, с другой стороны, он считал далеко не обязательным доставку в Германию работников из оккупированных территорий, полагая, что они вполне могут выполнять те же функции и у себя на родине. Кроме того, Шпеер признал, что в качестве рабочей силы использовались и узники концентрационных лагерей, однако они составляли всего 1 % от общего числа рабочих военной промышленности.
Обеденный перерыв. За обедом, как доложила мне охрана, Кейтель высказал Заукелю, Франку и Зейсс-Инкварту следующую мысль: если бы только кто-нибудь набрался мужества и еще в 1943 году заявил Гитлеру о том, что война проиграна, очень многое можно было предотвратить. Шпеер был единственным, кто имел такую возможность, потому что он один знал размеры нехватки танков, самолетов и боеприпасов, без которых никакая победа невозможна.
Заукель злился на Шпеера за то, что тот выставил его в столь неприглядном свете при обсуждении вопроса об использовании принудительного труда, не скрывая раздражения, Заукель сетовал на то, что, мол, Гитлер со Шпеером только и знали, что рассылать приказы да распоряжения, единственной целью которых было выжать побольше ресурсов рабочей силы для военной индустрии из вермахта, из оккупированных территорий. И Заукель, и Кейтель склонны были возложить всю полноту ответственности именно на Шпеера.
Утреннее заседание.
Шпеер заявил о готовности взять на себя свою долю ответственности, «тем более что сам глава предпочел вообще уйти от нее».
(Услышав это заявление Шпеера, сидевшие на скамье подсудимых Розенберг и Геринг переглянулись, будто говоря друг другу: «Ну вот, сейчас начнется!»)
Война, начиная с 1943 года, могла считаться проигранной в стратегическом отношении, заявил Шпеер, но самое позднее в январе 1945 года, располагая статистическими данными о военной промышленности, он пришел к заключению, что положение Германии безнадежно. Однако Гитлер, невзирая ни на что, приказывал стоять до конца, а при отступлении из оккупированных территорий уничтожать промышленные объекты.
В большинстве случаев Шпееру удавалось саботировать исполнение данного распоряжения.
Ситуация была и на самом деле безнадежной. «Но Гитлер сбивал нас всех с толку». Усиленно распространялись слухи о некоем «чудо-оружии», имевшие целью поддерживать и насаждать в населении некритичный оптимизм. Постоянно звучали ссылки на какие-то мифические дипломатические шаги, лишь дезориентировавшие всех. Генерал Гудериан неоднократно заявлял Риббентропу о том, что война проиграна, однако последний устойчиво цитировал Гитлера, считавшего, что подобные пораженческие настроения будут расцениваться как измена фатерланду и соответствующим образом наказываться. По распоряжению Гитлера в прессе была развернута шумная кампания под девизом: «Не сдадимся никогда!», исключавшая всякую возможность предпринять мирные дипломатические инициативы.
Еще в своей речи перед гауляйтерами в 1944 году Гитлер указывал на то, что германский народ, если проиграет эту войну, лишит себя, таким образом, права на выживание. Гитлер был склонен винить в катастрофе немецкий народ, но не себя лично. Он неумолимо повторял: победа или полное уничтожение! До тех пор, пока не осталось одно только уничтожение.
Тактика «выжженной земли» широко использовалась при отступлении войск даже на территории Германии. Как теперь становится очевидным, Гитлер действительно стремился к одному: чтобы вместе с ним в небытие ушел и весь немецкий народ. Шпеер в отчаянии видел единственный выход в физическом устранении Гитлера. На деталях этого замысла ему останавливаться явно не хотелось, однако суд потребовал от него рассказать обо всем подробнее в ходе послеобеденного заседания.