Не обещай

— Знаешь, пап... знаешь, да пандемия — это... это все — так. Шавля...

— Чего-о? — смеется папа. — Ну, доча. Ну, ты меня удивляешь.

Хоть кого-то удивляю я, думаю, а не он меня.

— Шав-ля... хм-хм... — повторяю с легонечким смешком... клянусь, не могу сейчас говорить... и — папе: — Перезвоню, пап.

— Целую, дочь. Молодчина ты у меня, Катика.

Это он про то, что я, хоть и «доча» и «девчонка», а, как-никак, инженер-проектировщик. Пусть и прикладной, но все же продолжатель его, папиных начинаний, причем реально, а не только на лекциях в универе. А то от Эрни пока там чего дождешься. А отец — он же сейчас уже хочет, чтоб все было и продолжалось. У него ж возраст как-никак, хоть по нему и не скажешь.

Еще он это про «шавлю». Не думал, что я вспомню это слово, как не думает каждый раз, когда я выдаю что-нибудь такое русское или узбекистанское, какого во мне и быть-то вообще не должно — и пусть на сей раз это «шавля». Готова поспорить, что каким-то необъяснимым образом его это согрело.

На самом деле мне откровенно неудобно уже от собственного поведения. Дело в том, что я сейчас дома, лежу на постели и на мне нет ни клочка одежды и даже покрывала никакого поблизости нет. Я только что болтала с папой голиком, пока во мне в это время хулиганил Рик. Мы встретились сегодня в обеденное время, а после я форменно сбежала с работы — там все теперь на мази, а что не мази, мне «прямо щас» тоже не вытянуть. Без меня разберутся.

Вообще-то, Рик требует безраздельного внимания к своей персоне, если... лижет меня. Вернее, знает наверняка, что это безраздельное внимание ему гарантировано. Сейчас он, во-первых, сразу уловил мое естественное чувство дискомфорта от несовместимости общения с отцом и его похвалой и столь порочного поведения, какого отец бы точно не одобрил. А во-вторых, Рик находит своеобразное развлечение в том, чтобы физически вынудить меня к завершению разговора. Естественно, ему это удается. Я не владею ни единым мускулом. Забываю все, о чем только что говорила. Даже думать забываю.

Его язык занят вылизыванием внутри моей киски и вокруг нее. Под мои восторженные стоны радиус вылизываний все увеличивается. Когда он доходит до пупка, я слабо вскрикиваю. Не знаю, почему я каждый раз настолько теряю голову, когда он поднимается туда — а он ждет, изучил эту мою реакцию. Знает, до какого исступления способен меня этим довести.

Я вспухшая, мокрая и недееспособная — готовая к употреблению, как говорит Рик. Вдруг прямо в этот сгусток задающейся похоти, туповато надавливая, вваливается некое вторжение — это Рик вставил ладонь в меня, не убирая языка отовсюду, где рыщет сейчас.

Я не подозревала, что еще как-то можно. Что возможно еще что-нибудь. Что я способна чувствовать что-то сверх скольжений — его скольжений по моей вылизанной коже, по всем заветным точкам на ее поверхности, но и моих скольжений по гладкому, сладкому мокрому зеркалу желания, в которое он меня превратил.

Возможно. Возможно растянуть это желание, разломить, чтобы удвоить, умножить, вознести до устойчивых пиков, до самых верхних нот, на какие только способны я и мое горло, и звуки, извлекаемые из моей груди. Не подозревала, что способна на такие высоты, до которых он меня сейчас распел.

— А-а-а, — почти пищу я. — Да как ты... да что ты...

Как он это делает?

— Почитал там кое-что.

Соображаю настолько плохо, что не улавливаю «кат» — его отрыв от моей плоти, смену на вторжение его члена в нее самую.

У меня отключились мозги, хоть женщины и способны думать во время секса. Однако в них, мозгах все же успевает сформироваться вопрос:

«Интересно, что такое он почитал? «Доставьте своей женщине такое удовольствие, какого она еще не пробовала»?..

— Да-а! Да-а-а!!! О боже, Ри-ик... о, ДА!!!

Была бы мнительной, могла бы заподозрить, что на самом деле он не хотел чрезмерно долго трахаться со мной. Поэтому и подготовил мой первый оргазм на первой же минуте после его вторжения, за ним накатом еще парочку. Затем — сам.

Но я не мнительная и не придирчивая. К тому же моя мозговая деятельность на время в отключке, конечности не поддаются управлению, вот я и лежу себе спокойно. Наверно, этого он хотел — чтобы молчала и ничем не дергала.

***

На улице февральский дубак, время послеобеденное.

Я, кажется, заснула — не помню, когда Рик встал с кровати. Приоткрываю один глаз: он накинул на себя что-то. Похоже на минимум ткани, необходимый, чтобы не замерзнуть. Таким он предстает передо мной.

Вновь закрываю глаза и осведомляюсь сонно.

— Общения со мной ищешь?

— Не-а. Проверяю, проснулась или нет.

— Зачем?..

— Накормить тебя.

Мгновенно распахиваю оба глаза, таращусь на него — и правда: тот минимум, который он на себя напялил — это фартук. В руке на манер мачете держит кухонный нож — глядишь, вот-вот набросится с ним на какую-нибудь жертву. Стараюсь не смеяться, а, наоборот, смотреть как можно более польщенно и обрадованно.

— Что готовишь? — спрашиваю.

Надеюсь, не обед из пяти блюд.

— Фритату.

Слава Богу. Хоть и удивительно, что у меня, оказывается, были овощи.

— Помочь?

— Не надо.

Ответ звучит категорично и почти угрожающе, скорее, как «не смей» или «только попробуй». Понимаю, что ему сейчас не до смеха. Улавливаю также, что, если еще раз посмею предложить свою помощь, вместо того, чтобы накормить, он меня съест.

Возможно, больше от любопытства меня уже самым нешуточным образом мучает голод, но я терплю. Держу себя в руках даже, когда из кухни доносится приглушенный вопль, а затем шум падающего на пол предмета, сопровождаемый матерным возгласом. Подавляю мгновенное желание спросить, что это там упало и живой ли он.

— А... как его... туда чеснок идет? — спрашивает вместо этого он.

— Туда идет рубленная зелень. Сверху покрошить можно. Только возьми для этого другой нож.

— Ага-м.

— Ее сначала надо...

— Р-разбер-русь.

Он долго возится и мучается и, наконец, приносит мне на подносе некий разноцветный блинчик неправильной формы, выглядывающий из-под букетика зеленухи, искромсанного этаким крупняком — я не ошиблась, зелень у меня тоже была. К моему удивлению, фритата сопровождается бокалом вина и оказывается довольно вкусной.

Не знаю, отчего так вкусно: от голода, растроганности его стараниями или умиления им самим: он с голой задницей и в одном фартуке сидит рядом со мной на постели и напряженно, с доброй порцией недоверчивой тревоги в серых глазах следит за процессом моей дегустации.

— Очень, очень вкусно, — заверяю его с полным ртом.

Стараюсь не хвалить чересчур преувеличенно, потому что более мнительный из нас обоих, безусловно, он. Чего доброго, не поверит, решит: прикалываюсь.

— В честь чего?

— Праздник же.

Э-э, да?.. Поднапрягаю память и почти усилием воли позволяю вспыхнуть на мнимом дисплее мнимого девайса — календарей в бумажной форме я не держу — числу «14». Признаться, не ожидала, да и не вспомнила бы.

— М-м-м, — киваю только.

Для женщины не косячно забыть про День Валентина. Да и вспомнил же он.

День Влюбленных. Так мы — влюбленные? Ведь среди влюбленных нормально это — знаки внимания. Сюрпризы. Завтрак в постель.

В общем, меня накрывают непрошенные эмоции. Я будто не источаю, но поглощаю их вместе с его закуской — сам приготовил, как будто бы хотел ввести их в меня через еду.

«Прими, подпусти» — вещают рецепторам в моем языке искрошенные, издавленные помидоры. «Дай просочиться и прочувствуй. Это не больно».

И я, вместо того, чтобы прожевать эмоции да проглотить, пробую их на вкус. Смакую их на кончике языка, пропитываюсь ими.

Не больно. Да, в самом деле. Просто ново. Нет, не как «забытое старое», а правда — ново.

Или новая я? Я обновилась, будто шкуру сдернула когда-то с Михой. И много времени прошло, пока обросла новой. А он, Рик, как будто знал и чувствовал все это — теперь, вот, холит мою новую шкуру, ухаживает за ней.