Дьявол в музыке

- Я не знаю о чём вы, ваше сиятельство.

- Не знаешь, Лючия? Ты скоро узнаешь.

- Могу я идти, ваше сиятельство?

Лодовико прошёлся по ней взглядом. С каждым днём она становилась всё женственнее – её груди стали восхитительно полными, руки – сильными, но изящными, а лодыжки – стройными. Кожа девушки была цвета мёда и, нет сомнений, такой же сладкой на вкус. О, он хотел её – особенно, если будет у неё первым. Покорить её девичью стыдливость, почувствовать, как её мягкая кожа краснеет под прикосновениями его рук…

«Довольно этих мыслей», - сказал маркез сам себе. У него имелось иное предназначение для Лючии. Кроме того, вожделеть крестьянскую девушку, пребывая так близко к предмету своего истинного обожания – почти кощунство. Он жестом отпустил Лючию и прошёл на виллу.

Они начали без него. Он услышал пение, когда входил в Мраморный зал – большой квадратный салон. Они отрабатывали «Скоро восток золотою ярко заблещет зарёю», арию юного и влюблённого графа Альмавивы, которую тот поёт под балконом своей дамы в «Севильском цирюльнике»[6]. Сердце Лодовико зашлось, когда он услышал это чистое, блестящее пение. Он не стал входить в музыкальную комнату, а остался за дверьми, где мог один побыть с предметом своего обожания. Испытывая лёгкое головокружение от восторга, он закрыл глаза и позволил мелодии охватить его. Плоть и кровь – ничто. Лодовико был влюблён в голос.

Глава 2

Лодовико и раньше влюблялся в голоса. Когда он был молод, новая музыкальная страсть появлялась каждые несколько месяцев. Сейчас он пресытился. В Милане не могло быть иначе – здесь люди его круга посещали «Ла Скала» шесть вечеров в неделю, три сезона в год, и каждый торговец фруктами или официант в кафе был взыскательным оперным критиком. Но всё же иногда он слышал голоса, что пронзали его до самого сердца, поглощали его желанием, что никогда не могло быть удовлетворено, и оттого становилось ещё более острым и восторженным.

Тела, которым принадлежали эти голоса, не имели значения. Это могли быть мужчины или женщины, молодые или старые, приятные или уродливые. Этот голос доносился из груди и горла двадцатиоднолетнего англичанина. Он был тенором и пел тёплым, соблазнительным грудным голосом, чей верхний регистр мог бы поспорить с иными сопрано своей чистотой и сладостью. Лодовико дал ему имя «Орфео» в честь греческого Орфея – певца, что своей музыкой очаровывал диких зверей и заставлять плакать камни.

Орфео достиг бравурной кульминации песни. Его голос искусно переходил с ноты на ноту с тем огнём и знанием, что превращают акробатику в искусство. Он закончил – пианино исполнило последние ноты, а потом раздались аплодисменты единственного слушателя. Мужской голос сказал:

- Браво, сынок! У тебя отлично получается – ты твёрдо и уверенно берёшь высокие тоны, а твои каденции точны до полутона. Конечно, ты понимаешь, где совершил неверный вдох?

- Да, маэстро, - печально ответил певец, - и знаю, что упустил время, когда попытался это исправить.

- Давай попробуем это место ещё раз.

Он пробовали снова и снова, пока не отточили пение до такого совершенства, что мог вообразить Лодовико. Он всё ещё не показывался, предпочитая слушать, оставаясь незримым. Пока Орфео отдыхал, Донати объяснял ему приёмы знаменитых теноров, которых ему доводилось слушать или учить: Кривелли, Гарсии, старшего и младшего Давидов. Наконец, он сказал:

- Хорошо, давай теперь послушаем твоё кантабиле[7]. Исполни «О, моя возлюбленная!» и укрась репризу. Но импровизации должны быть простыми и немногочисленными – ничто так не рушит сентиментальную атмосферу, чем множество трелей.

Пианино заиграло вступление. Орфео начал:

Caro mio ben, credimi almen,

senza di te languisce il cor…

Лодовико слушал в волнении, из его глаз текли слёзы. Орфео владел разными стилями, но его кантабиле было лучшим. Маркез бросил взгляд внутрь комнаты. Донати сидел за инструментом, внимая ученику в полной сосредоточенности, с которой мог слушать лишь слепой. Это был худой старик, чья кожа напоминала тонкий пергамент, а лысину обрамляла корона редких седых волос. Орфео пел, стоя спиной к Лодовико, и следя за своими движениями и выражением лица в большом зеркале. Это было одно из придуманных Донати упражнений, и нет сомнений, что оно помогало вульгарным ученикам достойно выглядеть на сцене, но в случае Орфео это было излишне. Он стоял и двигался как джентльмен, которым и был. Воспитание не могло не проявлять себя.

Когда пение завершилось, Донати увлечённо зааплодировал.

- Сынок, это было прекрасно! Твоё диминуэндо восхитительно. Не используй его слишком часто – так оно будет поражать больше.

С этим Лодовико был согласен. Орфео владел мастерством брать ноты и смягчать их, позволяя затихнуть и пропасть, как сон. Более того, железный самоконтроль позволял ему делать это, не выдавая себя ничем – ни вздохом, ни гримасой.

Донати продолжал:

- Один или два раза я заметил, что ты повышаешь свой грудной голос. Так делать нельзя. Величайшая вульгарность, что может совершить певец – это во весь голос петь на высокой ноте… или вообще на любой ноте. Тенор – это не альпийский козопас и не пьяный гондольер. Громко петь может любой обладатель здоровых лёгких. Но петь утончённо, точно, с чувством – вот признак настоящего артиста.

- Я постараюсь запомнить это, маэстро.

Лодовико больше не мог сдерживаться.

- Браво! – крикнул он, входят в комнату и энергично аплодируя. – У тебя редкий голос, мой соловей!

Орфео поднял голову. В зеркале отразились его глаза – испуганные, скованные, будто у зверя, которого дёрнули за поводок. Но повернувшись к Лодовико, он уже обрёл власть над своим лицом.

- Я не заметил вас, синьор маркез.

- Ты и не должен был, - непринуждённо ответил Лодовико, но в его глазах появился недобрый блеск. Это был его дом. Здесь он никому не был обязан объявлять о себе.

- Синьор маркез, - Донати встал и поклонился в ту сторону, откуда доносился голос. – Мы боялись, что вы не придёте сегодня.

Лодовико уловил формальность и холодность своих собеседников – это его возмутило. Нужно ли настолько явно показывать, что его появление им помешало? Конечно, они выражали уважение, но они должны быть дать понять, что ждут его. Они бы никогда не познакомились, если бы не он. У Орфео никогда не было бы учителя пения, не говоря уже о Донати – лучшем в Италии.

- Вы могли предположить, что я приду, - раздражённо сказал маркез. – Я никогда не пропускаю уроков Орфео.

- Я надеюсь, в замке не случилось ничего, что задержало вас, - вмешался Орфео своим тихим, вежливым тоном.

- Нет… просто семейные дела, которыми нужно было заняться, - Лодовико смягчился, вспомнив, как искусно этот юноша пел. – Ты делаешь невероятные успехи! Как вы думаете, маэстро, скоро наш соловей сможет расправить крылья?

- Вы хотите сказать – выступать на публике, синьор маркез? Я думаю, нам потребуется ещё хотя бы несколько месяцев. Вы помните, каким был его голос, когда вы привели его ко мне.

- Не спешите, - одобрительно кивнул Лодовико. Он хотел вывести своего протеже на оперную сцену, но не прямо сейчас – сперва он сполна насладится его пением сам. – Когда Орфео будет готов к дебюту, весь город станет умирать от любопытства. И тогда… тогда, мой соловей, тебя ждёт триумф, которого не видел Милан! Поэты будут писать о тебе сонеты, за тебя будут биться театры, женщины будут падать в твои объятия! Что такое? Ты будто в сомнениях?

- Я не сомневаюсь в ваших суждениях, синьор маркез – а лишь в своих способностях оправдать их.

- Тихо! Никакой ложной скромности. Оставь её для публики. Ты чудо, и скоро вся Италия узнает это. А пока что будь терпелив и позволь направлять тебя.