Страница 67 из 123
— Она болела?
— Нет. Была беременна. Он ее кесарил.
Катя не спешила отвечать. Вероятно, давала ему возможность высказаться.
— Операция прошла неудачно, — продолжил он через паузу, — Пациентка скончалась от потери крови. Через несколько дней не стало и ребенка. Синдром внезапной младенческой смерти.
— Боже мой! — негромко воскликнула она, — Ничего об этом не знаю… Откуда у тебя эти… вводные?
— От отца. Сам сейчас рассказал. В деталях.
— Почему рассказал именно сегодня? Что его… побудило это сделать?
«Сразу ухватилась за суть, — мысленно похвалил он ее, — Моя умная девочка…»
— Не молчи, Миш.
— Потому что считает себя виноватым. Не может больше держать это в себе, — ответил он. Это была неправда. Вернее, не все правда. Но о завтраке с Жаровым он ей говорить не хотел.
— А что стало поводом?
— Юлька растрепалась, что видела Орлова в «Империале». Так… одно за другое… и вышел тот разговор, — вилял он, — Рассказываю тебе к тому, чтобы держалась от него подальше. Слышишь, любимая.
— Я тебя услышала… Но… То есть ты считаешь, что он мстит тебе, а я причем? То есть я хотела сказа…
— Ты при всём, Кэтти! Твоя мать ассистировала моему отцу на той операции! И бросила пациентку на операционном столе в самый ответственный момент!
— Как это бросила?
— Да, Кэтти. Отец остался без ее помощи! И накосячил… Так что Орлов мстит не только мне! Он мстит и тебе тоже!
— Не может быть… Я ничего об этом не знаю… — снова повторила она.
— Не доверяй ему, родная! Не позволь ему разрушить нашу жизнь, как наши родители когда-то разрушили его.
— Подожди… Это не может быть правдой! — вдруг заявила она. Твердо. И очень уверенно.
— Это правда, Катя. Отец врать не будет. И он не обвиняет твою мать. Он винит только себя. Сказал, что сам ее тогда отпустил. Ей позвонили по поводу твоего отца. Она очень ждала того звонка.
— Это что же получается… Каменнолицый…
— Какой Каменнолицый, Катя? Не отвлекайся от темы, пожалуйста.
— Я имею в виду Жарова, Миш.
— А… Жарова… Скончавшаяся пациентка была его дочерью. А новорожденная — внучкой.
— Так вот в чем дело! — негромко воскликнула она.
— От Жарова тоже держись подальше. Он хочет тебя похоронить.
— В смысле похоронить?
— Не в прямом… Думаю, что не в прямом… На данный момент он стремится сломать тебе карьеру. Он в связке с Орловым. Они за одно, понимаешь?
Она замолчала. Надолго. Но все ещё была на связи. Он ждал. Тоже молча.
— Нет… Это не может быть правдой, — наконец прошептала она. Ему показалось, что сквозь слезы. Плакала? Возможно. Совсем беззвучно… Может, не хотела дополнительно его расстраивать… А может, что-то ещё…
— Ты плачешь? — все же спросил он через паузу, которой, казалось, не будет конца.
— Не бери в голову.
— Не надо, родная. Слышишь?
— Слышу…
— Ты сейчас на стадии отрицания. Но обдумай то, что я тебе рассказал. И сделай правильный вывод, хорошо? Не прямо сейчас. Обдумай завтра, ладно?
— Угу…
— Да, лучше завтра. На свежую голову.
— Угу…
— А сейчас нам обоим нужно поспать. Устал. Чертовски… Голова раскалывается…. Завтра обмозгуем.
— Что обмозгуем? — спросила она, хлюпнув носом.
— Наши дальнейшие действия, Кэтти.
— Кэтти? Ты называешь меня по-новому.
— Тебе не нравится?
— Не то, чтобы… Непривычно… Так меня ещё никто не называл…
— Отлично. Позволь, я буду? Ведь ты запретила мне звать себя Котенком. Там — на горке, помнишь?
— Да, пожалуйста, не надо Котенком… Пусть будет Кэтти.
— Спасибо. И ещё… забудь о субботе… Ну, о клубе, в который я тебя пригласил. Неудачная идея… Тебе не нужно там быть, родная.
— Родная?..
— Ты для меня всё, Кэтти. Я хочу, чтобы ты об этом знала.
— Почему мне не нужно быть в клубе? — спросила она. Будто удивлённо.
— Потому что это совсем не безопасно.
— Ты сейчас другой, Миш…
— Другой? Не понял?
— Ну, такой, знаешь… — Михаилу показалось что она улыбнулась. Он решил, что это хороший знак. — Не на взводе, как обычно, — негромко продолжила она, — Спокойный… Рассудительный… Такой домашний, что ли.
— Спасибо, что сказала, родная. Мне важно это услышать. Твои слова придают мне сил. Окрыляют.
— Окрыляют? Как возвышенно… Никогда не слышала от тебя раньше… чего-то подобного. Неужели стал романтиком, Миш? Знаешь, это так неожиданно.
Михаил почувствовал, что она улыбается. Улыбается своей обычной волшебной улыбкой: открытой, доброй, такой родной. Он будто увидел ее наяву. И почему-то растерялся…
— Не то, чтобы стал романтиком, родная. Проникся моментом — так будет правильнее, — смущенно проговорил он. Негромко. Честно. И помолчав, добавил: — Теперь чувствую, что справлюсь.
— Справишься? С чем?
— Со всем тем, что навалилось.
— Ты о травме? Которую мы вчера получили, когда с горы скатились?
— Не только… Не важно. Ты прости меня, что потащил тебя туда. В меня тогда словно зверь вселился. Я был не я… Не знаю, как объяснить… Сложно… Хотел Стоцкой насолить, а о тебе совсем не подумал. Простишь?
— Уже простила, Миш. Не накручивай себя. Просто забудь. Я уже забыла. Отдыхай.
— И ты. Спокойной ночи, родная.
Она помолчала немного. Потом ответила: «Спокойной…» и отключилась.
Глава 35 Игнор по всем фронтам
В мой сон вклинились умиротворяющие ритмы инструментальной композиции Джеймса Ласта «Одинокий пастух». Это по обыкновению «проснулся» будильник. «Проснулся» и заставил нехотя выплыть из очередного видения о моем счастливом детстве — из той поры, когда родители еще были рядом и каждый из них щедро одаривал меня любовью. Видеть такие сны в последнее время стало своеобразной традицией. Они посещали меня каждую ночь, но я все же не считала это навязчивым, потому что, отсмотрев очередную «серию», просыпалась отдохнувшей, будто вернувшейся из путешествия в те беззаботные дни. И только размышления о том, что сообщил мне Новиков, несколько портило эффект от этих видений. Поэтому, проснувшись, я каждое утро интуитивно старалась хотя бы ненадолго, но отсрочить свои тягостные думы о роли мамы в смерти жены Орлова.
Лениво разлепив веки и, в который уже раз, поймав рассеянным взглядом очертания своего старинного «друга» — дерева, я, по сложившейся привычке, порадовалась тому, что выбрала именно это местоположение для своей кровати. Мой огромный фетиш рос прямо за окном нашей с Марьей комнаты в общежитии и уже с полгода своим роскошным нарядом каждое утро радовал глаз.
Осенью его раскидистые крепкие ветви были сплошь усеяны листьями, за которыми, весело щебеча, любили прятаться беспокойные воробьи. А в это утро мой безмолвный собеседник предстал передо мной освещенным неярким светом фонарей, в ореоле из вороха снежинок, кружившихся вокруг него в предрассветной морозной дымке. Мохнатые и крупные, с замысловатыми узорами, белыми мушками они пролетали у меня перед глазами и оседали на деревянном великане, еще гуще покрывая его раскидистые «ручища» пышным снежным покрывалом. Покрывало это настолько бережно окутывало своих «подопечных», чтобы не промерзли, что даже свисало с них пышной мягкой бахромой.
Тишина раннего утра завораживала. Не было слышно ни надрывного свиста ветра, еще вчера прорывавшегося сквозь ставни окна, которые Маша почему-то оставила на ночь неплотно закрытыми, ни отдаленного гула машин, казалось, все еще спавших крепким сном.
Декабрь уверенно перешагнул за экватор, и мой самый любимый праздник в году был уже не за горами. Это радовало и, как в детстве, вселяло веру в чудо.
Уже четвертое утро подряд я устанавливала будильник на полчаса раньше, чем было нужно. Я просыпалась в шесть утра, и пока Маша досматривала сны, заткнув уши берушами, в тиши нашей с ней комнаты обдумывала все то, что узнала от Миши о маме. И об Орлове. Именно «на свежую голову», как он посоветовал в тот воскресный вечер, когда состоялся наш с ним телефонный разговор.