Скрипка Льва

Джузеппе Томази ди Лампедуза – автор романа «Леопард» - также считал одержимость Италии оперой инфекцией или даже раком, которые вспыхнули сразу после наполеоновских войн и затем стремительно распространились по полуострову. Он считал, что эта страсть поглощает всю энергию Италии, предназначенную самым разным искусствам, поэтому, когда мания пошла на спад в начале двадцатого века, творческая жизнь Италии «была подобна полю, которое саранча опустошала в течение ста лет»[80].

Однажды в октябре я решила исследовать это необычное явление, отправившись в Пезаро, куда и прибыла хмурым и ветреным днем. Я выбрала отель в получасе ходьбы от центра старого города, соблазнившись обещанием вида на море. Обещание есть обещание, и если я высовывалась с крошечного балкона из своей комнаты и поворачивала голову вправо под немыслимым углом, то возникал и обещанный вид - полоска Адриатики, по которой свежий ветер гнал пенистые волны. К ужину начался настоящий шторм. Похоже, большинство ресторанов на набережной уже закрылись на зиму, а администратор в отеле сам был так холоден с клиентами, что мне захотелось как можно быстрее сбежать от него. Я задержалась ровно на столько, чтобы узнать дорогу к траттории, которая все еще была открыта и окна которой выходили бы на черный простор ревущих волн. В траттории меня посадили за отдаленный стол, который, по-видимому, резервируют в каждом ресторане для одиноких посетителей. Мне бы хотелось оказаться среди пар в другом конце комнаты, но, полагаю, официантка подозревала, не без оснований, что я буду подслушивать их разговоры. Вместо этого она поместила меня в уголке, выходящем прямо на море, где ветер сотрясал стены, а единственный другой столик заняла компания русских инженеров.

Мне никогда не нравилось есть в одиночестве, но, как и любой, кто путешествует по работе, я освоила множество способов принимать пищу в отсутствие компании. В тот вечер я достала свой блокнот и перечитала заметки, которые сделала перед отъездом из дома. «Россини, - было написано наверху одной страницы, - родился в Пезаро в 1792 году». Он покинул этот городок, когда ему было восемь лет, но тем не менее я уже видела его добродушное лицо на бортах автобусов, в окнах магазинов и ресторанов по всему городу, и мне он напоминал английского писателя и комика Стивена Фрая. Трехэтажный дом, в котором родился Россини, был превращен в музей, в Палаццо Моска проходила выставка, посвященная 150-летию его смерти, и каждое лето здесь проводился оперный фестиваль, а консерватория была основана на средства, завещанные им. Когда я заглянула в меню, Россини оказался и там, потому что был он известным гурманом, и ему даже приписывают изобретение нескольких рецептов сытных мясных блюд. Если бы мне захотелось поужинать в тот вечер по-французски, я могла бы попробовать блюдо под названием Tournedos Rossini (Гастроли Россини), которое он, должно быть, изобрел, когда перебрался из Италии в Париж в 1824 году. Но хотя декадентское сочетание в нем нежного телячьего филе, фуа-гра и трюфелей показалось мне идеальной метафорой роскошной оперы, такое было не для меня.

Вот что за мир я обнаружила в Пезаро, но русские инженеры вскоре отвлекли меня от внимательного перечитывания моих заметок. Похоже, они сделали заказ с некоторым запасом, потому что на их столе уже не хватало места для всех тарелок, которые официантка ещё должна была принести. Казалось, каждое блюдо, которое подавалось, оказывалось сюрпризом для клиентов, хотя она изо всех сил старалась объяснить, что это такое. В тот вечер они решили съесть рыбу, и если бы я полагалась на пантомимические пояснения официантки, что такое морской окунь, я была бы так же сбита с толку, как и они.

На следующее утро светило яркое солнце, но дул пронизывающий ветер с Балкан - комбинация, которую мои старшие итальянские друзья назвали бы «дурно влияющей на людей», указав в качестве подтверждения своего заключения на администратора в моем отеле. Я шла к центру города по слежавшемуся песку. Гостиницы и купальни, покрытые облупившейся краской, были заколочены, и кто-то сгреб все брошенные игрушки в кучки и забыл о них. Красные каноэ спасателей лежали вверх днищами, а чайки и рыбаки оккупировали парапеты набережной. Я направлялась в Театр Россини, который, как и многие другие театры Ле-Марке, стоял на месте более старого заведения. Teatro del Sole, как его называли, был устроен в 1637 году в старом здании конюшни. Зрительный зал, наверное, всегда сохранял свою деревенскую атмосферу и свои оригинальные балки, почерневшие от времени. Его украсили несколькими простенькими фресками и поставили в зале несколько кресел для папских делегатов и представительниц прекрасного пола. Однако к началу XIX века местным аристократам захотелось чего-нибудь более элегантного. Мне не нужна была карта, чтобы найти новый театр, который в 1818 году занял место старого, потому что все, что нужно было сделать, это выйти с пляжа и идти не сворачивая по улице Виа Россини, а затем пересечь Пьяцца дель Пополо и достичь границы старого города. Улица была заполнена детьми, направлявшимися в школу, и в то утро Пезаро выглядел чисто вымытым, как будто он освободился от неизбежных проблем, присущих городам большего масштаба.

Театр Россини был одним из, по крайней мере, шестисот театров, построенных или реконструированных в Италии в первой половине девятнадцатого века, и более половины из них были достаточно большими, чтобы принимать оперные постановки[81]. Скрипки были сердцем оперы еще с семнадцатого века, и это, в определенном смысле, делало их важным экономическим фактором - помимо создания рабочих мест в строительной отрасли, опера стимулировала экономику и денежное обращение в городах по всему итальянскому полуострову. Опера привлекала туристов как из других итальянских городов, так и из-за границы и породила тысячи рабочих мест для скрипачей и других музыкантов, оперных певцов, хористов, хореографов, танцоров, декораторов, художников по костюмам, швей и рабочих сцены[82].

Театр Россини оказался квадратным зданием из песчаника, в котором сохранились оригинальные двери конюшни Театро дель Соле. Гигантские и покрытые шрамами времени, они были надежно заперты, когда я подошла к театру, но у меня была назначена встреча с администратором, которая попросила меня подойти к входу на сцену и сразу предупредила, что у нас не так много времени, потому что репетиция вот-вот должна начаться. Через маленькую дверь она провела меня наверх, в пыльный коридор, куда выходили двери гримерных. Пройдя через сцену, где уже собирался актерский состав, мы спрыгнули в зал и внезапно погрузились в атмосферу театра, который, возможно, мало в чем изменился с момента его открытия в 1818 году. Скрипачи и другие музыканты разместились между сценой и партером, в котором нескольким счастливчикам достались скамейки, а остальные же во время репетиции стояли или ходили по залу.

Четыре яруса богато позолоченных лож возвышались над нами, напоминая ячейки гигантских сот. Акционеры театра, как правило, занимали пространство в середине второго яруса лож. Во время оперного сезона на четыре или пять вечеров в неделю ложа превращалась в семейную salotto - гостиную и столовую. Сходство усиливала серия портретов, развешенных на стенах зрительного зала, их позолоченные рамы обрамляли лица представителей самых богатых семей города. Престижность падала с каждым лестничным пролетом ведущим вверх. Менее значительные семьи размещались на третьем и четвертом ярусах, а когда я добралась до самого верха и вышла на балкон пятого этажа, то обнаружила пустую галерею без сидений. Это было место, где обедневшая знать Пезаро смешивалась со средним классом. Публику там было невозможно разглядеть снизу, но в качестве компенсации она получала один из лучших видов на сцену и зал.

Театр Россини рассчитан на 760 мест, но на фотографиях середины XIX века изображены люди, вываливающиеся из лож, набитых зрителями, так что на одном представлении может присутствовать тысяча или более зрителей. Можно было бы ожидать, что эта толпа будет уменьшаться во время представлениий следующих за премьерой, но этого не происходило. Театр был единственным местом, где можно было бывать в течение сезона. Публика могла опаздывать или уходить раньше, но во время сезона они никогда не пропускали ни одного вечера. И, бывая там, зрители могли проводить большую часть вечера за разговорами, едой, питьем, игрой в карты или даже вздремнуть, но обязательно отрывались от этих занятий, чтобы громко выразить свой восторг после некоторых особо удачных арий, так что певцам приходилось повторять их «на бис». Даже когда казалось, что никто вообще не слушает музыку, ощутимые волны эмоций проносились по залу, а коллективные вздохи и ободряющие крики временами заглушали выступление.

80

Quoted by David Gilmour in The Last Leopard, Quartet, 1988, pp. 102—3.

81

David Gilmour, The Pursuit of Italy: A History of a Land, Its Regions and Their Peoples, Allen Lane, 2011, p. 166.

82

John Rosselli, The Opera Industry in Italy from Cimarosa to Verdi, Cambridge University Press, 1984, p. 39.